Меншиков

9 сентября Петр предупредил Меншикова:

— К ночи у тебя все должно быть готово, подогнано, починено, запасено… Ночью, — пояснял, — тебе выступать. Я с корволантом следом за тобой, тронусь одиннадцатого.

Драгуны Меншикова укладывались спать так, чтобы вскочить, подтянуть снаряжение, разобрать оружие и… седлать лошадей. Меншикову постелили во дворе, под навесом, в широких санях. В избе блохи. Кусают, будто со всего света собрались в одно место.

Но ему и во дворе не спалось.

В деревне, казалось, стояла какая‑то необычная тишина, будто все притаилось и ждет чего‑то… Только сад за плетнем словно вздрагивал, когда по нему пробегал порывистый ветерок, и шумел уже по–осеннему холодно, да порой с коротким стуком падало в сухую некось спелое яблоко. Думалось: «Все созрело!» Представлялось, как все сохнет, роняет спелые зерна: крапива, белена, репья, подсвекольник… Летели минуты, часы, а глаза хоть коли.

«Государь, поди, тоже не спит, — думал, ворочаясь, Меншиков. — Ежели так, то придет…»

Потом решил:

«Все равно теперь не заснешь…»

Встал, накинул кафтан, пошел «на зады».

В большом сарае, скудно освещенном сальной свечой, вставленной в железный фонарь, вдоль стен сложена солома, на ней в ряд, накрытые попонами, кафтанами, чем попало, спали офицеры Меншикова. Сон их был спокоен и, видимо, так заразительно сладок, что дежурный офицер, прапорщик Сумбатов, чтобы не заснуть, то и дело полоскал руки в конском ведре и тер ими щеки.

— Не спишь? — напугал его Меншиков.

— Никак нет, ваша светлость! — вытянулся Сумбатов.

— Вижу! — улыбнувшись краем рта, поднял брови Данилыч. Глянул на спящих. — Укрой!

В середине сарая один богатырь храпел громче всех: разбросал руки во сне, сбил на сторону кафтан…

Меншиков присмотрелся:

— Мухортов!.. Эк его разморило! — Подумал: «Усатый, а спит как ребенок».

Да и все спали крепко. Привыкли…

Но вот кто‑то идет. Шаги быстрые, твердые. Подходит к сараю… В кромешно темном четырехугольнике двери появилась большая фигура.

— Поднимай! — слышен голос Петра.

И дежурный тут же гаркнул:

— Встава–ай!

От Меншикова требовалось: найти Левенгаупта, тщательно разведать его силы, выяснить направление движения, раскрыть его карты.

Стояла ранняя осень. На северных склонах возвышенностей до полудня лежал снег; овражки и рытвины превратились в болотины и лужи. По утрам было звонко от заморозков, а к середине дня отпускало — припекало солнце, раскисала земля.

«Далеко Левенгаупт сейчас не уйдет, — прикидывал Меншиков. — Сейчас, если выезжать затемно, значит, надо громыхать по выбоинам, смерзшимся колеям, колдобинам. — Улыбнулся, качнул головой. — Испытали!.. В телеге тогда так трясет, что побаиваешься, как бы печенка с селезенкой не поменялись местами… А двинешься днем — повозки будут вязнуть по самую ступицу, на колеса намотается грязи… Так долго не вытянут лошади. Не–ет, — потер руки, — с таким обозом господам шведам сейчас далеко не уйти!»

Выбросив вперед пикеты, разъезды, заставы, секреты, направив отдельные партии ходоков–лазутчиков, переодетых в крестьянское платье, по местечкам и деревням, лежащим на пути движения шведов, Меншиков всем им наказал: доподлинно выяснить направление движения Левенгаупта, точно установить численность его войск, количество артиллерии, подвод в обозе, узнать, что везет.

Десять суток носились отряды Меншикова по дорогам, полям и лесам Белоруссии, перехватывая передовые разъезды шведского генерала, вступая в бой с его охранением на походе, производя тщательную разведку боем всего, что необходимо было точно установить до начала решающей битвы.

По утрам одевались деревья сизыми шапками инея — все веточки пригибало, днями шли предосенние обложные дожди над раскрытыми лесами, опустевшими полями и нивами, а вечерами, случалось, сквозь туман в двух шагах не видно было кустов. Бабье лето так и не наладилось. Конец сентября стоял темный, холодный и грязный. Под копытами чавкала липкая осенняя жижа. Драгуны недоедали, недосыпали, делились друг с другом последним — куском хлеба, щепотью соли, горстью овса; в лесах, если случалось, спали в обнимку на общей подстилке из елового лапника, согревались теплотой собственных тел.

Зато 20 сентября Меншиков смог доложить Петру, что Левенгаупт ведет с собой не восемь, как они с Петром думали раньше, а шестнадцать тысяч солдат, что путь свой он держит к Пропойску, где и думает перейти реку Сож, что… и так далее — все остальное, до мелочей.

И Петр, теперь уже с открытыми глазами, двинул форсированным маршем свой корволант в погоню за шведами.

Левенгаупт, узнав, что за ним гонится какой‑то особый летучий корпус, состоящий из конницы, легкой артиллерии и пехоты — не той пехоты, которая искони, в течение многих веков, передвигалась только пешком, а другой — на конях, колесах! — узнав о таком необычном преследовании и весьма опасаясь быть атакованным в неудобном месте, на марше, Левенгаупт принял решение немедля занять более или менее подходящую позицию для обороны.

Вскоре разведка Меншикова донесла, что шведы расположились на поляне у деревни Лесной. Проводники из местных крестьян показали, как можно подойти к укреплениям шведов по двум довольно широким дорогам. И вот, разделив свой корпус на две колонны, Петр двинул их на противника.

После скоротечного авангардного боя русские на плечах шведов ворвались в лес, заняли опушку, обращенную к деревне Лесной, а в первом часу дня, приняв развернутые боевые порядки, двинулись лавиной в атаку.

Жаркий бой длился весь день. Под прикрытием сильного артиллерийского огня шведы несколько раз пытались переходить в контратаки, но так и не смогли остановить нападающих. К вечеру весь лагерь шведского генерала был занят частями Петра.

Наступавшая темнота и сильная метель помешали преследованию. А ночью, посадив остатки своей пехоты на лошадей, Левенгаупт бежал.

Бой у деревни Лесной лишил Карла людского пополнения и запасов — ядер, пороха, продовольствия. Из шестнадцатитысячного корпуса к нему прибыло немногим более шести тысяч измотанных, голодных солдат. Продовольствие хоть и с большим трудом, но все же кое‑как можно было найти в богатой Украине, а вот утрата боеприпасов была невозместима, и позднее, в решившем исход войны Полтавском сражении, Карл мог открыть огонь только из четырех пушек.

Укрепленные русскими пункты — Чернигов, Нежин, Киев, Переяславль, Переволочна, Полтава — преграждали все важнейшие коммуникации. Шведы, расположившиеся на зимних квартирах в районе Ромны, Гадяч, Прилуки, Лохвица, попали в плотное окружение. Связь их с тылом была прервана начисто. Даже курьеры, посылаемые шведским королем с сильным эскортом, не могли прорваться сквозь кольцо окружения.

16

Если бы Карл двинулся на Москву!..

Тогда Мазепа, этот сладкоречивый старец, получивший образование в училище иезуитов, проведший всю свою молодость в Варшаве, при польском дворе, этот природный шляхтич, каким он считал себя, нашел бы способы взбунтовать Украину. Он бы искусно распустил молву, что Москва хочет отобрать старые вольности украинские, что она намеревается обратить всех казаков в солдаты, а посполитых сделать крепостными и выселить в российские губернии, что только один он, Мазепа, до сих пор отстаивал права священной украинской старины, что теперь надо использовать благоприятный момент — свергнуть иго царя.

Когда же русская армия вступит на Украину, что может тогда сделать он с простыми казаками и поспольством, тяготеющим к партии московской, народной? Он, Иван Степанович Мазепа–Колединский, бывший «покоевый» польского короля Яна–Казимира, представитель иной партии на Украине — партии польской, шляхетской?

Сейчас он еще, пожалуй, сможет повести за собой «старшину». Но вся ли и она пойдет за ним к шведам?

Мазепа стар, немощен, хил, измучен подагрой. Стремясь прежде всего к душевному равновесию, он в беседах, особенно с седоусыми батьками старшинами, старался подбирать выражения и слова, которые помогали ему так или иначе скрывать свои сокровенные помыслы. Любил он поговорить о «родной Украине», «независимости», «национальной чести»… Такие уловки позволяли, полагал он, утаивать, что именно все это и готов он был без остатка продать польской короне.