Акведук Пилата

- Вот, дуреха. А родным сказать, что я, мол, жив? Родные-то у него в Галилее, так?

- В Галилее, - согласилась Мария.

- Вот! – центурион многозначительно поднял палец к небу, - так что я на его месте пошел бы в Галилею.

- Так он отправился в Галилею? – с надеждой спросила женщина.

- Ну почему ты такая глупенькая? – со вздохом спросил Марций.

- Прости, центурион, я женщина простая, спасибо тебе за еду и за приют. Пойду и я в Галилею.

- Да ладно, тоже мне, большое дело, - он пожал плечами, - деньги-то у тебя есть? Понятно. Вот тебе тридцатка. Бери, не стесняйся. Разбогатеешь – отдашь...

Эти тридцать сестерциев после отдал центуриону я. Иногда следует поощрять благородные поступки, но, впрочем, к делу это не относится.

Выпроводив женщину, центурион улегся в саду, и сладко задремал, но вскоре был разбужен дежурным декурионом. Оказывается, пришел какой-то Симон Кифа и тоже спрашивает про тело.

Это уже было слишком. Марций прошел к воротам, молча заехал просителю в рыло и вышвырнул его вон. Затем отдал декуриону приказ поступать с любыми возможными претендентами на тело галилейского философа таким же образом, после чего вернулся в сад, где и проспал до вечера.

7

... Мы прибыли в Кесарию на закате. Разместив своих бойцов, смыв с себя пот и дорожную пыль, наорав на каптенармуса, чтоб быстрее обеспечил парней жратвой и вином, и сделав еще несколько неотложных дел, я отправился к себе.

У ворот я сделал знак домашней страже - готу Грондиле и франку Эгмунду - чтоб не шумели. Люблю устраивать жене маленькие приятные сюрпризы. Юстина лежала на тростниковых циновках в саду у бассейна, рядом с большим масляным светильником, завернувшись в легкое покрывало и деля свое внимание между блюдом с персиками и знаменитой поэмой Лукреция «о природе вещей». Меня она не заметила, пока я не положил рядом еще один свиток - список не менее знаменитой поэмы Эмпедокла с тем же названием. Ничто из подарков не вызывает у Юстины большей радости, чем редкие книги древних мыслителей... Она порывисто вскочила на ноги и повисла у меня на шее, не слишком заботясь о соскользнувшем покрывале.

Я успел подумать «какая же она красивая, моя Юстина». А потом думать уже не хотелось. Мы оба слишком соскучились друг по другу. Хорошо, что дети уже легли спать - вряд ли в этот момент мы могли подать им пример разумного и взвешенного поведения. Где-то через час я крикнул, чтобы принесли холодного вина с водой. Потом мы плескались в бассейне, пили вино, болтали о всяких пустяках, а вокруг была ночь, наполненная треском цикад. Так мы с Юстиной и заснули в саду, наблюдая проплывающие по бархатно-черному небу звезды и планеты, которые, согласно воззрениям сирийцев и персов, управляют судьбами людей и стран...

Утром нас уже дожидался посланец от Ирода Антипы с приглашением на симпозион (а говоря попросту, по-римски, на обед в кампании) и просьбой взять с собой галилейского ритора, если, конечно, он достаточно здоров для этого. Иешуа был достаточно здоров. Они с Иосифом уже втянули в какой-то философский спор Менандра, ученого грека, которого Юстина купила 6 лет назад в Антиохии для обучения детей. Наша дочь Октавия с интересом слушала, а наш сын Ливий предпочел баловаться с самодельной пращей. Некоторые всадники не одобряют упражнения своих детей с этим «плебейским» оружием, и совершенно напрасно. Я сам видел, как камень, умело пущенный из пращи с 30 шагов, сминает нагрудник и ломает ребра.

Поправив сыну хват пальцев на ремне пращи, я одним ухом прислушался к спору ученых мужей. Речь шла о богах. Почему-то в этих диких краях религия всегда в центре диспутов, как будто в мире мало других, более важных предметов. Между делом я процитировал из Стация: «первых в мире богов создал страх», и на меня тут же набросились все трое спорщиков, засыпав меня апориями и софизмами, так что лишь необходимость собираться на симпосион к Ироду спасла меня от потери рассудка.

Впрочем, и на симпосионе разговор быстро попал все в то же русло.

- Вообще-то я совершенно не удивлен, что понтифики синедриона пошли на крайние меры, чтобы от тебя избавиться, - сказал Ирод Антипа, - взять хотя бы эту историю про богача и верблюда, которую ты так кстати рассказал прямо у ворот иерусалимского храма.

- Какую историю имеет в виду тетрарх? – удивленно спросил Иешуа.

- О том, что проще верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в рай.

- Люди вечно все путают. Я только объяснял, что если человек всю жизнь, как верблюд, таскает на себе свое богатство, то у него не остается времени просто быть счастливым.

- Нечто подобное говорил Эпикур, - вставил я, - счастлив тот, у кого есть лишь то, что необходимо, а излишнее богатство обременительно. Но при чем тут рай?

- Не при чем, прокуратор, - охотно согласился Иешуа, - но многие люди уверены, что раньше смерти счастья им не видать. Говоришь им про «здесь», а они думают про «там». А я говорю: если они «здесь» не умеют быть счастливыми, то как бог сможет сделать их счастливыми «там»?

- Если бог вообще хочет их делать счастливыми, - заметил Ирод, - в чем я лично сомневаюсь. Упомянутый прокуратором Эпикур учил, что богам вовсе нет дела до людей, а в храме учат, что бог награждает только тех, кто угождает ему, выполняя предписания.

- В храме, - сказал Иешуа – учат, что бог лучше слышит тех, кто громче бьется лбом об пол. Видимо, они думают, что бог немного глуховат. Меня удивляют люди, которые полагают, что бог слышит крик, но не слышит шепот. Меня удивляют люди, которые полагают, что благосклонность бога можно купить деньгами, жертвами или лестью. Как будто у них есть что-то, чего нет у бога, и в чем бог нуждается.

- А почему ты думаешь, что твой бог не может быть падок на лесть? – поинтересовалась Юстина, - известно же, что когда три великие богини спорили, которая из них прекраснее, а арбитром избрали Париса, то они готовы были купить его лесть за любые блага мира.

- Но, - возразил я, - как ты помнишь, дорогая, Ксенофан говорил по этому поводу, что если бы у коней была история, то боги в ней были бы с копытами и гривой. Он имел в виду, что люди склонны приписывать богам свои качества, включая и продажность.

- Да, - подхватила она, - а после этого представил единственного бога в виде сферы, потому что ему, Ксенофану, сфера казалась идеальнейшим объектом. Почему не пирамида, интересно знать? Почему мы должны считать, что его мнение об идеале лучше, чем мнение египтян?

- Я думаю, не должны, - согласился с ней Иешуа, - ведь ни бога, ни идеала, никто никогда не видел. У каждого народа представление о них создается по-своему.

- Тем не менее, - возразил Ирод, - все имена богов идут от египтян, как доказал Геродот.

- Действительно, так пишет Геродот об именах, - снова согласился Иешуа, - но он также пишет, что ранее в Ойкумене поклонялись безымянному, неведомому богу.

- Безымянным богам, - поправил я, - у Геродота там стоит множественное число.

- Как и в моисеевой книге Бытие, - добавила Иродиада, - там сказано «элохим», что на латынь переводится как «боги».

Иешуа пожал плечами:

- Что такое единственное и множественное число, если речь идет о боге? Вот, например, огонь: мы можем зажечь много огней, но природа огня останется единой. Также природа божества была и остается единой, не зависящей от имен.

- Для меня, простой провинциалки, это слишком сложно, - Иродиада улыбнулась, - а правда ли, что ты говорил, будто когда мужчина смотрит на женщину с желанием, то это уже прелюбодеяние?

- Нет, я говорил, если один человек смотрит на другого с желанием обладать им, как вещью, то это – грех.