Дом духов

И вот из последнего своего путешествия Маркос вернулся в гробу. Он умер от какой-то таинственной африканской чумы, от которой постепенно сделался морщинистым и желтым, словно пергамент. Почувствовав себя больным, он пустился в обратное путешествие, надеясь, что заботы сестры и мудрость доктора Куэваса вернут ему здоровье и молодость, но не выдержал шестидесятидневного пути на пароходе. Недалеко от Гуайякиля [8] он умер, истощенный лихорадкой, бредя о женщинах, пахнущих мускусом, и о тайных сокровищах. Капитан судна, англичанин по имени Лонгфелло, готов был бросить его в море завернутым в флаг, но Маркос, несмотря на свою экстравагантность, приобрел столько друзей и имел успех у стольких женщин, что пассажиры трансатлантического парохода помешали замыслу капитана. Лонгфелло вынужден был спустить его в трюм, где хранились овощи для китайской кухни, дабы предохранить тело от жары и тропических москитов, а корабельный плотник даже сколотил для него ящик. В Кальяо [9] им удалось купить настоящий гроб, а спустя несколько дней капитан, пришедший в ярость от бесконечных хлопот, которые этот странный пассажир причинил судоходной компании и лично ему, выгрузил его без церемоний на пристани, удивившись, что никто не пришел за ним и не оплатил непредвиденные расходы. Позже он узнал, что почте на этих широтах не следовало доверять так, как в его далекой Англии, и что его телеграммы улетучивались по дороге. К счастью для Лонгфелло, один адвокат на таможне знал семью дель Валье и предложил свои услуги, погрузив Маркоса и его замысловатый багаж на грузовую повозку. Он доставил его в столицу по единственно точному местожительству Маркоса — в дом его сестры.

Для Клары это событие явилось самым большим горем в ее жизни, если бы не Баррабас, затерявшийся среди пожиток дядюшки. Она не замечала смятения, царившего во дворе, а инстинкт привел ее прямо в угол, куда бросили клетку. В ней-то и находился Баррабас. От него остались лишь кости да кожа, покрытая неопределенного цвета шерстью, со множеством пролысин; один глаз был за- (крыт, а из другого сочился гной, он был неподвижен, как труп, во всей своей неприглядности. Несмотря на его вид, девочка распознала в нем пса.

— Собачка! — закричала она.

Клара позаботилась о животном. Извлекла из клетки, прижала к себе, убаюкав, и, подобно радеющему о больных миссионеру, бережно влила ему воды в пересохшую пасть. Пока собака была на борту рядом со своим умирающим хозяином, капитан, который был истинным англичанином и относился к животным лучше, чем к людям, кормил ее из своих рук и прогуливал по палубе, расточая все внимание, на какое поскупился в отношении Маркоса. Но оказавшись на твердой земле, капитан отнесся к ней как к части багажа. Клара превратилась для пса в настоящую мать, хотя никто и не оспаривал это сомнительное право. Девочка вернула его к жизни. Дня через два, когда утихла буря, вызванная похоронами, Северо уставился на косматую тварь в руках своей дочери.

— Это еще что? — спросил он.

— Баррабас, — ответила Клара.

— Отдай его садовнику, пусть он избавится от него. Еще заразит нас какой-нибудь болезнью, — приказал Северо.

Но Клара уже усыновила его.

— Он мой, папа. Если вы отнимете его, клянусь, что перестану дышать и умру.

И Баррабас остался в доме. Вскоре он стал носиться повсюду, грызть бахрому занавесок, ковры и ножки шкафов, столов и стульев. Он очень быстро восстановил свои силы и стал расти. Когда его вымыли, то стало видно, что у него короткая черная шерсть, квадратная голова и длинные ноги. Нянюшка предложила подрезать ему хвост, чтобы он казался породистым, но Клару охватил гнев, переросший в приступ астмы, и никто больше не стал вспоминать об этом. Хвост у Баррабаса остался цел и со временем достиг такой же длины, как клюшка для гольфа. Его движения были непредсказуемы, он сметал хвостом фарфор со столов и опрокидывал лампы. Какой он был породы, осталось неизвестным. У него не имелось ничего общего с бродячими собаками и еще меньше с чистопородными существами, которых держали в иных аристократических домах. Ветеринар не сумел определить породу Баррабаса, и Клара предположила, что он родом из Китая, потому что большая часть багажа ее дяди была привезена из этой далекой страны. Пес обладал безграничной способностью к росту. Через полгода он вырос с овцу, а через год достиг размеров жеребенка. Вся семья в отчаянии вопрошала, до каких пор он будет расти, домашние даже усомнились, действительно ли это собака, а не какое-то экзотическое животное, пойманное во время охоты дядюшкой-путешественником в некоем диком уголке земли. Нивея взирала на его лапы, напоминавшие крокодильи, на его острые зубы, и ее материнское сердце содрогалось при мысли о том, что это животное одним махом может свернуть голову кому-нибудь из ее взрослых детей, не говоря уже о младших. Но Баррабас не проявлял никаких признаков свирепости. Наоборот, у него замечались кошачьи повадки. Он спал, обняв Клару, в ее кровати, положив голову на пуховую подушку и укутавшись до самого носа, потому что обычно зябнул. А когда не забирался на кровать, лежал на полу рядом, уткнувшись лошадиной мордой в руку девочки. Никогда не слышали, чтобы он лаял или рычал. Он был тих и молчалив, словно пантера, ему нравилась ветчина и засахаренные фрукты, и всякий раз, когда приходили гости и его забывали запереть, он тихонечко пробирался в столовую и обходил стол, деликатно потаскивая лакомые кусочки с блюд. Несмотря на его почти девичью кротость, Баррабас внушал страх. Поставщики товаров поспешно улепетывали, когда он выбегал на улицу. А однажды его появление вызвало панику среди женщин, стоявших цепочкой у тележки с молоком, потому что Баррабас испугал запряженного першерона, [10] и тот пулей рванул под грохот ведер с молоком, опрокинувшихся на мостовую. Северо вынужден был заплатить за причиненный ущерб и приказал привязать собаку в патио, но у Клары случился обморок, и решение отложили на неопределенный срок. Народная фантазия наделила Баррабаса мифологическими чертами. Говорили, что он все растет и растет и что, если его существование не оборвет кровожадность какого-нибудь мясника, он достигнет размеров верблюда. Люди считали его помесью пса и кобылы и боялись, что у него могут вырасти крылья и рога, как у животных, что вышивала Роза на своей бесконечной скатерти. Нянюшка, которой по горло надоело подбирать осколки разбитого фарфора и слушать шутки о превращении его в волка в полнолуние, прибегла к тому же средству, что и в случае с попугаем. Однако сверхдоза рыбьего жира не убила Баррабаса, а лишь вызвала понос, длившийся четыре дня. Результаты его красовались на всех этажах дома, так что самой Нянюшке и пришлось все убирать.

Это были трудные годы. Мне было около двадцати пяти лет, но я знал, что впереди у меня не слишком много времени, чтобы обеспечить будущее и завоевать положение, о котором я мечтал. Работал я как вол, и, когда изредка мне приходилось отдыхать, а также в дни невероятной тоски я понимал, что теряю прекрасные мгновения и что каждая минута отдыха отдаляет меня на целый век от Розы. Я жил на шахте, в деревянной хижине с цинковой крышей, которую соорудил сам с помощью двух чернорабочих. Это была одна квадратная комната, там уместились все мои вещи, в каждой стене были окна, которые можно было открывать днем, чтобы впустить прохладу, и закрывать ставнями на ночь, когда дул ледяной ветер. Вся моя мебель состояла из стула, походной кровати, простого деревенского стола, пишущей машинки и тяжелого ящика. Я был вынужден возить его на спине мула через пустыню, в нем я хранил заработки шахтеров, кое-какие документы и брезентовый мешочек, где поблескивали кусочки золота, плоды стольких усилий. Он был неудобным, этот ящик, но я привык к неудобствам. Я и раньше никогда не умывался горячей водой и воспоминание о детстве у меня всегда было связано с холодом, одиночеством и пустым желудком. На шахте я ел, спал и два года писал письма. Развлекался я только чтением уже много раз прочитанных книг, газет, приходивших с опозданием, да нескольких текстов на английском, служивших мне для изучения основ этого прекрасного языка. Я часто открывал шкатулку, запиравшуюся на ключ, где хранил переписку с Розой. Я привык писать ей на машинке и копии хранил у себя пронумерованными по порядку, наряду с теми редкими письмами, что получал от нее. Я ел то же, что готовили горнякам, и запрещал на шахте спиртное. В доме я его тоже не держал, потому что всегда считал, что одиночество и скука превращают человека в конце концов в горького пьяницу. Возможно, воспоминание об отце со стаканом в руке, с расстегнутым воротником, замусоленным галстуком, съехавшим на сторону, и мутными глазами сделало из меня трезвенника. Слабая у меня голова для рюмки, я легко пьянею. Я обнаружил это в шестнадцать лет и никогда не забывал. Однажды моя внучка спросила меня, как я смог так долго жить в одиночестве, так далеко от цивилизации. Не знаю. Но в самом деле для меня это должно быть легче, чем для других, потому что я не большой любитель общества, у меня мало друзей, мне не нравятся праздники, суматоха, напротив, я чувствую себя лучше, когда я один. Мне стоит большого труда сходиться с людьми. В те времена я еще не был связан ни с одной женщиной, так что я не мог тосковать о том, чего не знал. Я никогда не был влюбчив, по природе я не ветрен, несмотря на то что достаточно очертания руки, тонкой талии или круглого колена, чтобы я вообразил себе Бог знает что даже теперь, когда я такой старый, что, смотрясь в зеркало, не узнаю себя. Я похож на согнувшееся дерево. Я не пытаюсь оправдать грехи своей молодости тем, что не властен был контролировать свои желания, ни в коем случае. Тогда я привык к мимолетным связям с женщинами легкого поведения, потому что не было другой возможности. Мое поколение делало различие между достойными женщинами и прочими, а достойных делили на своих и чужих. Я никогда не думал о любви, пока не познакомился с Розой. Романтизм казался мне чем-то опасным и бесполезным, и если иной раз мне нравилась какая-либо девушка, я не осмеливался подойти к ней из опасения быть отвергнутым или показаться смешным. Я был очень гордым и из-за своей гордости страдал больше, чем другие.