Гайдамаки

Зализняк тронул коня и поехал к берегу. Там всё было кончено. Только слышался плеск воды, да где-то в камышах жалобно ржал раненый конь. Несколько казаков стреляли с берега по шляхтичам, спрятавшимся в камышах. Но шляхтичам в камышах и так не усидеть. Страх холодил их души, ледяная вода — тело. Некоторые решили попытаться переплыть на ту сторону. Максим подъехал к казаку, который держал на поводу двух коней, и снял ружье. Он заметил, как от камыша отделилась темная фигура и бросилась в речную быстрину. Максим старательно прицелился. Грохнул выстрел.

— Не плохо. Пускай пасет раков на дне, — сказал одобрительно казак.

Услышав знакомый голос, Максим повернул голову и встретился взглядом с есаулом. Тот тоже узнал Зализняка. Его лицо от неожиданности передернулось, но он быстро овладел собой.

— Стреляешь ты умело. За такую стрельбу в Коше [16] награды дают. Спеши туда, — есаул кивнул головой назад, — коней ловить. Я уже двух заарканил.

Максим крепко, до боли, стиснул зубы, с ненавистью взглянул есаулу в лицо.

— Разве это добыча военная, это ж мужицкие кони из паланки, [17] — сказал за его спиной какой-то казак.

— На них никто не понаписывал, чьи они, — отъезжая в сторону, бросил есаул.

— Видишь, атаман, если ты их пустишь в свой табун, — задумчиво молвил казак, — то никто не разберет, чьи они. Если же я приведу в редут такого коня, то сразу хозяин найдется. Да и не в том дело. Разве не совестно своих обирать? Правда, казак?

Максим не ответил. Он завернул коня и, стиснув шпорами бока, поскакал по степи в направлении редута.

Глава вторая

ДОЛЯ

Уже вторую неделю на токах пана Калиновского молотили озимые. Глухо, словно пищальные выстрелы, стучали цепы; сквозь огромные, раскрытые настежь ворота риг валила густая пыль. Как будто пожар поднимался над двором.

Микола молотил в новой, только этим летом построенной риге в паре со своим соседом Гаврилой Карым. Карый был уже пожилой человек, небольшого роста, сухощавый, с глубокой, словно ножом прорезанной, морщиной между бровями.

На невысоком лбу Карого густо выступал пот, катился по щекам, по носу, капельки его дрожали на реденьких, чуть посеребренных сединой усах. Карый бессильно махал цепом.

— Вы бы, дядько Гаврило, отдохнули, — сказал Микола, подгребая вымолоченный сноп, — а я один немножко помолочу.

— Да я словно бы и не устал, только поясницу чего-то ломит…

Микола отвернулся в сторону, выплюнул едкую пыль и бросил на ток тяжелый, туго перевязанный сноп.

— Где там не устали! Вторую копну кончаем сегодня.

Карый вытряхнул остья из бороды, подмостил куль [18] и опустился на него. А Микола, примяв ногой сноп и поплевав на ладони, взял в руки цеп.

— Хлопцы говорили, эконом обещал за месяц перед рождеством убавить на день панщину. [19]

— Как бы не так! Он, если б только было можно, добавил бы ещё один. Когда перешел я на панщину, то работали только сто пятьдесят дней. А теперь уже целых двести девяносто. И чего не попридумывали иродовы сыны! Ты ж сосчитай, кроме панщины: обжинки, зажинки, — стал загибать на руках пальцы Карый, — закосы, обкосы, мостовое, дорожное; за грибы и ягоды из лесу и то два дня накинул. Боюсь, Микола, не протяну я долго… Взгляну на тебя — зависть берет: молодой, здоровый, а паче всего — не вечный крепостной. Отбудешь срок — и снова вольный.

— Слышал я, будто у вас земля была. Чего ж вы пошли к пану?

— Из-за неё же и пошел. Заложил землю, заплатить в срок не смог, а управляющий закладную на неё заставил дать. И уже не выкарабкался.

Карый поднялся, взял цеп.

— Эх, туда дам, сюда дам, да все долю по зубам!

— Отбыть бы мне срок. Больше никогда не продамся в панщину. Соберу немного денег, земли куплю, — мечтательно заговорил Микола.

— Так и я когда-то думал. Тоже силый был, хоть и слабее тебя. Я видел, как ты колоду через хлев перебросил… На землю с трудом собрал, тогда, правда, легче было, паны сами предлагали тут селиться. А вот не удержался на земле.

— Я зубами в неё вцеплюсь, мне бы десятинки три для начала. Денег немного есть, да ещё приработаю. Вот только на хату выделить придется, — дрожащим голосом поведал о своей заветной мечте Микола.

Карый потряс сноп, скрутил перевясло.

— Зачем тебе новая хата, разве эта совсем падает?

— Надо, — замялся Микола. — Может, жениться буду.

— Думаешь, мельник отдаст за тебя Орысю? Ой, гляди, хлопче…

— Отдаст, наверняка отдаст. Писарь обещал помочь, с мельником переговорить.

— Поменьше верь этому пану и водись с ним поменьше. Нужен ты ему, как архиерею хвост.

— Какой он пан? У него всё, как у простых людей.

— Видишь, — задумчиво проговорил Карый, — всё, да не всё. Он тоже борщ ест, только, как говорят, серебряной ложкой. Сынок писарев с панами учится. Вчера к отцу приехал. Ты не видел? Такой надутый — как на вилах ходит, не идет, а выступает.

— Не говорите так, дядьку Гаврило. Не похож Загнийный на пана. Да хотя бы и был похож, так что из этого? Разве не бывает и среди панов добрых людей?

— Бывает… что и муха чихает. Думаешь, это большое благодеяние, что он дает тебе работу. Только какой не барщинный день — ты уже и у него.

— И завтра пойду. Пан писарь мне за это деньги платит и, кроме меня, никого не хочет брать на поденщину.

— У тебя силы за десятерых, а он… Тсс, — вдруг прервал Карый. — Шевель идет. А с ним сам главный управляющий имениями, тот, что вчера приехал.

Цепы на току загудели ещё быстрее. В дверях появился низенький, в розмариновом мундире главный управляющий. Он сделал несколько шагов вперед, брезгливо помахал перед лицом белой перчаткой и снова отошел от дверей. Из-за его спины, прихрамывая на левую ногу, вышел с гайдуками [20] Тимош Шевель. Обходя кучи обмолоченных снопов, он шагал от одних молотильщиков к другим, что-то поспешно записывал на ходу, иногда останавливался, щупал рукой солому.

— Чего он роется так долго возле деда Тараса? — прошептал Микола, попадая цепом по концам колосков.

— Это что такое? — вдруг на всю ригу загремел голос Шевеля. — Треть зерна в соломе. И сколько ты сделал? Полторы копны? Да ты у меня таким способом ещё семь лет молотить будешь. И это называется молотьба! — кричал он, тыкая пучком соломы в лицо деду Тарасу.

Микола разогнулся.

— Чего он прицепился? Деду Тарасу скоро семьдесят. Ему уже время на печи сидеть… Эй, пан эконом!..

— Тсс, молчи, Микола, — испуганно зашептал Карый, дергая парубка за полу, — на тебе всё отольется. Слышишь, молоти же! Ой, горюшко мне с тобою!

Микола с силой ударил по снопу. Не замечая, что он не развязанный, бил до тех пор, пока не лопнуло свясло.

— Никогда не вмешивайся не в своё дело, если не хочешь в какую-нибудь беду попасть, — продолжал шептать Карый, низко нагибаясь над разостланным снопом, — не пробуй меряться с панами чубом: если длинный — подстригут, а короткий — выдернут. Максим пробовал. Где теперь он? Наверное, погиб, как мотыль на огне. Может, теперь ворон глаза выпивает или уже и кости волки по буеракам порастаскали.

— Зализняк никого не боялся. Самого паныча в воду бросил. Он бы и теперь… Взгляните, разве ж можно терпеть такую неправду? — гневно воскликнул Микола.

— А где же ты правду видел? Молчи. Так лучше. Видишь, и ушли.

— Ушли! А ты слышал, как он сказал: «Не засчитывать деду этот день». Чтоб ему, хромому псу, всё лихом обернулось.

— Пана ругают — пан толстеет. Тише, а то ещё кто-нибудь услышит и донесет. Ну, а нам кончать пора. Пока перелопатим да уберем — ночь застанет. Ох, и поясница ж болит! Недаром говорят, что цеп да коса, то бесова душа.