Двадцатые годы

— Примай!

— Какракужи назазализя…

Славушка с трудом, но разбирает: «Как раз к ужину, заждались».

— Айдате прямо по галдарейке в куфню…

Славушка торопливо потянул саквояж из примятого сена, хотел спрыгнуть — и не успел, его приняли сильные руки Федора Федоровича.

— Доехали? — с облегчением спрашивает отчим.

Славушка — на земле, а выбежавший Петя взбирается на телегу.

Федор Федорович протягивает руки жене:

— Наконец-то, Вера…

Тут же, следом за отчимом, появился худощавый мужчина в черной куртке, застегнутой до самого ворота, вразвалочку приблизился к Вере Васильевне.

— Будем знакомы, деверек ваш. Слышу, кричат. Думал, померещилось. Я наказывал Федосею: запоздаете, ночевать в Каменке. Проходите, проходите, маменька очень даже вами интересуются…

Громадные темные сени. Кухня. Четверть помещения занимает громадная печь. Кухня разделена перегородками на три части, в большей, сразу от входа, две скамейки вдоль стены и большой, темный от времени, дощатый стол, прямо за перегородкой собственно кухня, устье печи с шестком, направо закуток с полатями… Целая изба, и не как у бедного мужика!

Все за одним столом, как в феодальном замке, и господа и слуги.

Мальчику вспомнился Вальтер Скотт — мрачная трапезная в поместье какого-нибудь шотландского эсквайра.

Владетельная дама — старуха необъятной толщины, в ситцевом синем капоте, старший сын на возрасте и младший, Федор Федорович, заехавший в родной дом на перепутье, две невзрачные женщины, одна помоложе, востроносенькая, бледненькая, другая, краснорожая, постарше, двое странных субъектов в потрепанных синих мундирах…

Федор Федорович шепчет что-то Вере Васильевне на ухо, и мама прикасается губами к старушечьей щеке, а отчим наказывает Славушке, и тоже шепотом, подойти, поцеловать старухе руку, и Славушка приближается, — рука, пухлая, коричневая от загара, с набрякшими венами, неподвижно лежит на столе, — Славушка наклоняется, и запах прелого белья ударяет ему в нос.

С Петей Славушка так и не успевает поздороваться.

На столе таз с супом, все черпают и несут ложки ко рту, подставляя ломоть хлеба, чтоб не капать.

Павел Федорович взглянул на гостью, оборотился к востроносенькой:

— Нюрка, подай…

Та мигом слетала на чистую половину, принесла тарелку.

Павел Федорович своей ложкой наполнил тарелку, подвинул гостье.

— Мы здесь по-простому, со свиньями из одного корыта хлебаем.

Славушке отдельной тарелки не полагается.

— Мы вас в зале поместим, — обращается Павел Федорович к гостье. — Тут вам и спальня и будуар.

Правильно произнес: «будуар». Приветливо, но не без насмешки.

Прасковья Егоровна мычит, не понять — одобряет ли, возражает, может, к лучшему, что не понять.

Зал! Два дивана с покатыми сиденьями, обтянутыми черной клеенкой, с деревянными выгнутыми спинками, два овальных стола, киот до потолка, загороженный огромным филодендроном, между окон фикусы, застекленная горка, на верхних полках фарфор, на нижних — книги. Жить можно.

— Я устала, Федя, — говорит мужу Вера Васильевна.

— Иди укладывай детей.

Славушка перебирается к Пете.

— Ну как ты? — расспрашивает брата. — Не обижают? С кем подружился? Бандиты здесь есть?

Петя рассказывает. Прасковья Егоровна с трудом двигается после удара, еле ворочает языком, но по-прежнему все ее боятся, даже Павел Федорович, а когда не понимают, сердится, грозит палкой. Павел Федорович весь в хлопотах. Востроносая Нюрка — кухарка, доверенное лицо Павла Федоровича, и, пожалуй, не только доверенное лицо. Багроволицая Надежда и ее муж Федосей — безземельные крестьяне, заколоченная их изба разваливается в Нижней Залегощи, а сами вот уже восьмой год живут у Астаховых в батраках. Кавалеры в синих мундирах — пленные австрийские солдаты, тот, что пониже, Петер Ковач, не то хорват, не то мадьяр, мало чем отличается от русских крестьян, длинный — Франц Шлезингер, управляющий большим конфекционом в самой Вене, оба направлены на работу в хозяйство Астаховых.

— Как же ты проводишь время? — интересуется Славушка.

— Работаю, — хвастается Петя. — Федосей пашет, а я бороню.

Славушка пугается, что его тоже заставят боронить.

— А в школу ходишь?

— Иногда, но чаще я с Федосеем.

Павел Федорович уже приспособил Петю в работники!

— А бандиты здесь есть?

— Самый главный — Быстров!

— Откуда?

— Председатель исполкома. Всех грабит подряд.

Петя рассказывает о Быстрове. У Дроздовых, помещики тут, отнял пианино. Отнимает хлеб у мужиков. В Орле у генерала Харламова отнял жену…

Петя наслышан о многих похождениях Быстрова, и Славушка замирает от желания увидеть этого разбойника.

— Как же его выбрали председателем?

— Разве не слышал, что все большевики — бывшие каторжники?

Они долго еще говорят, пока сон не смежит их веки.

5

Проснулся Славушка поздно, в комнатах никого, оделся, побежал через сени в кухню, за столом только Вера Васильевна и Федор Федорович, да Надежда возится за перегородкой у загнетки. Самовар остыл, по столу хлебные корки, яичная скорлупа.

— Нельзя так долго спать… — Вера Васильевна наливает сыну чай. — Пей, пожалуйста.

Чай теплый, спитой, но Славушка рад, что мать не ушла без него.

— Мне пора, Вера… — начинает Федор Федорович и не договаривает. — Завтра утром…

— Как, уже? — Вера Васильевна растерянно смотрит — сперва на мужа, затем на сына. — А как же мы?

— Все будет хорошо, — не очень уверенно утешает жену Федор Федорович. — Для чего бы иначе сюда ехать? По крайней мере, не придется голодать.

Вера Васильевна знает: уговаривать Федора Федоровича бесполезно.

— Можно изменять женщинам, но не принципам, — любит он повторять чью-то фразу.

Все-таки она спросила:

— А ты не можешь…

Он покончил с ее колебаниями:

— Не допускаю, чтоб ты могла любить дезертира.

Надежда понимает эти слова по-своему.

— А почему не любить, коль не дурак? — говорит она, выглядывая из-за перегородки. — На деревне беглец — живой покойник, никуда не скрыться, чего ж любить, а в таком хозяйстве, как ваше, очень даже свободно укроешься…

— Как так? — весело спрашивает Федор Федорович.

— Хоть на хуторе, — поясняет Надежда. — Три года там не найдут!

— Пойдем, покажу тебе наше хозяйство, — зовет Федор Федорович жену…

Ключи от построек висят у двери на гвозде, Федор Федорович по-хозяйски снимает всю связку.

Славушка, как тень, неотступно следует за матерью.

Из просторных темных сеней ход и в кухню, и в горницы, и лестница на чердак…

Чистая половина состоит из четырех комнат, в ближней ко входу — буфет, стол, деревянный диван, столовая, за ней зал, отведенный под жилье Вере Васильевне, рядом со столовой спальня Прасковьи Егоровны, а дальше комната Павла Федоровича, наполовину спальня, наполовину кладовая, здесь в сундуках польты, штуки сукна, сатина, вельвета и деньги, как думают все в доме, хотя никто их не видел.

Громадный двор, налево лавка, амбары, подальше пасека, направо сараи с сеном, с инвентарем, конюшня, коровник, свинарник…

Два чувства борются в Астахове, он презирает это хозяйство, знает, как засасывает оно людей, и гордится им — сколько труда потратила мать, чтобы превратить телегу о трех колесах в такое обилие построек и живности.

Впрочем, живности сильно поубавилось за последний год, часть предусмотрительно продана, часть отобрана, стойла пустуют…

Федор Федорович ведет Веру Васильевну из амбара в амбар, пахнет пылью, мукой, кожей, из сарая в сарай, тут другие ароматы — навоза, сена, кислого молока.

Двор замыкает легкая изгородь, две ветлы у калитки, как два сторожа.

— Огород…

Можно бы вернуться, но Федор Федорович настойчиво выводит Веру Васильевну за калитку.

Вот оно, продолговатое кирпичное здание под железной крышей посреди огорода — радость и горе Астаховых…