С престола в монастырь (Любони)

Дубравка открыто уговаривала и торопила окружавших ее креститься.

Хотя с виду все было покрыто какой-то таинственностью, но народу, твердо стоявшему при своих богах, жрецам, гуслярам, старшинам и кудесникам хорошо было известно, что готовилось при дворах знатных вельмож и в княжеском замке. Боясь открыто выступать, эти староверы собирались в глубине лесов, обдумывая месть, устраивая заговоры против христиан, угрожали, но пока никто из них не смел открыто бороться. Старшины приказывали ждать более удобного момента: войны или какого-нибудь замешательства, внутренних междоусобиц. Искали вождя, но оказалось, что найти подходящего было нелегко.

Мешко был молчалив и бездействовал — но все его знали и боялись. Никто не сомневался, что все, кто его окружает: двор, войско, чиновники будут слепо исполнять его приказания. Да и не было повода для восстания, так как князь явно ничего не предпринимал против старых обычаев.

Между тем число христиан увеличивалось с каждым днем, но меньше всего их появлялось в народе, который твердо держался того, к чему привык испокон веков.

С виду казалось, что в стране было все безусловно спокойно, но князь знал через доверенных людей, что в лесах бурлило, и народ готовился к серьезной защите. Возможно, что по этой причине князь откладывал крещение до момента, когда мог быть уверенным в полной победе… В торжественной тишине готовилось великое дело, которое в будущем должно было составить счастье всего народа.

И среди этой усердной, но невидной работы, на границе по-старому происходили стычки с Героном и его наместниками, которые боролись с полянами будто бы во славу христианства. Иногда во главе отрядов шел сам Мешко, иногда посылал своего брата Сыдбора, который сражался с отменным счастьем.

Наступил праздник Пасхи. Иордан немало намучился, желая заставить князя соблюдать пост, в чем Дубравка очень помогала священнику. Мешко ничуть не обращал на них внимания и по-старому велел подавать к столу мясо, заставляя и жену есть его и с пренебрежением относясь к увещеваниям священника. Уже сорокаденный пост подходил к концу, как в один прекрасный день князь объявил, что куда-то едет.

Дубравка, смеясь, спросила мужа, не убегает ли он от строгостей поста, так как эта суровость распространялась, как рассказывает Дитмар, не только на изгнание мяса, но и на все телесные удовольствия, от которых приходилось воздерживаться во время поста.

Мешка, впрочем, не особенно стесняли все эти запрещения, а на вопрос Дубравки он сделал головой какой-то двусмысленный знак.

Дубравка старалась выпытать у мужа, куда он едет, но князь отвечал ей только молчанием или улыбкой; она пробовала узнать, долго ли будет отсутствовать, но князь равнодушно отвечал ей, что заранее не умеет рассчитать.

Это путешествие было окутано какой-то необыкновенной таинственностью. Князь, обставлявший обыкновенно свои поездки большой пышностью, на этот раз взял с собою только два десятка людей. Но что казалось более всего странным, это то, что князя должен был сопровождать отец Иордан. Платье и лошади, из которых наблюдательная Дубравка хотела вынести какое-нибудь заключение, были выбраны так, как будто князь не особенно желал обнаруживать свой сан. Отряд составили не особенно с виду мизерный, но и не пышный.

Княгиню охватила какая-то тревога. Зная храбрость своего мужа, она боялась, что он с этой маленькой горстью людей готов предпринять какой-нибудь опасный набег на врага. Она пробовала узнать у ксендза Иордана о цели их поездки, но священник ей поручился честным словом, что ему тоже ничего не известно, и что он едет с князем, исполняя его приказание.

Однажды ночью, задолго до рассвета, прежде чем проснулись придворные, князь сел на коня и с крохотным отрядом исчез из замка. Никто не мог даже сказать, в какую сторону он направился.

Старая Ружана, желая заслужить милость своей госпожи, утром при встрече шепнула ей, что она узнала от гардеробщика, будто князь Мешко взял с собою в путь платья и оружие немецкого покроя, а людям, ехавшим с ним, приказал одеться так, чтобы по костюму нельзя было узнать, откуда они едут. Из всего этого можно было заключить, что едут они к немцам, это подтверждало и то, что князь велел следовать за собою ксендзу Иордану.

Княгине было известно, что Мешко, живя по соседству с немцами и имея с ними беспрестанные сношения, еще в детстве прекрасно изучил их язык, поэтому мог очень легко пробраться к ним незамеченным. И мысль, что Мешко отправился к врагам, не давала ей покоя, наполняя сердце тревогой, так как на пути кто-нибудь мог его встретить из тех, которые видели его на поле битвы или на съездах, или же при заключениях договоров на границе.

На самом деле Мешко, никому не открываясь, поехал к немецкой границе, к саксам.

Как раз на полпути, Мешко встретился с Хотеком, являвшимся вождем лютыков, недавно обращенным в христианство, с которым у князя были очень частые, хотя и тайные сношения. Они соединились, а Мешко, приняв имя князя Вротка, родственника Хотека, с удвоенным отрядом вступил на немецкую землю.

Не боялся Мешко ни измены, ни предательства, ехал совершенно спокойно, не выказывая ни малейшей тревоги, ехал в качестве императорского союзника, направляясь к Кведлингбургу, где обыкновенно император Оттон проводил праздник Пасхи.

Зная немецкие земли только из рассказов, Мешко в первый раз в жизни имел возможность присмотреться там ко всему вблизи и убедиться в большой разнице, существовавшей между немецкими и славянскими землями.

Проезжали мимо городов, сел, колоний, замков, свидетельствовавших о богатстве страны, о совершенно другом ее устройстве, казавшимися таким сильным, что никакая война не могла бы их уничтожить… Народ жил дружно, подчиняясь законам и безропотно повинуясь суровым властям.

Отряд подвигался медленно, так как по дороге Мешко ко многому присматривался. Во всех почти селениях были построены пышные костелы и монастыри; два раза ксендз Иордан обращался к гостеприимным аббатствам и монастырям открыть им доступ, и Мешко с нескрываемым изумлением смотрел на богатые собрания работ монастырских монахов. В эту эпоху изящное переписывание рукописей, живопись, скульптура, тонкие изделия из золота, а особенно все то, в чем нуждались костелы и монастыри, было изделием самих монахов. Они чеканили разную утварь из золота, серебра и бронзы и покрывали ее тонкими разноцветными красками. Как светское духовенство, так и монахи во всем и всегда первенствовали.

Образ жизни, порядки здесь были совсем другие. Силой, которая совсем не существовала у славян, было духовенство, тогда как у славян священниками обыкновенно были главы семейств, старшины, князья и жрецы; власть духовенства, ярко выступавшая здесь наравне со светской властью, которую она поддерживала при управлении народом, показалась Мешку чем-то совсем для него новым и незнакомым.

Но в эту эпоху сила и власть императора Оттона была так велика, что она простирались даже на духовенство; это был как раз момент свержения Отгоном папы Иоанна III и назначения на его место Льва XIII, причем Отгон не только для себя, но и для своих преемников заручился правом избрания главы церкви, и несмотря на все это этот сильный правитель должен был покоряться духовенству и считаться с его мнением.

В свою очередь духовенство чтило императора, но вместе с тем стояло на страже своих прав, указывало верный путь, защищало угнетенных, грозило карами, провозглашало анафему.

Это была сила, о которой Полянский князь не подозревал; и он ей тоже должен был покориться. Она возносилась над всеми, император тоже должен был преклониться перед ней.

По дороге отряду Мешка приходилось уступать дорогу кортежам епископов, перед роскошью которых тускнели отряды графов и князей. Эти кортежи были хорошо вооружены, и епископы разъезжали в сопровождении богатой свиты, поражавшей роскошью и знатностью ее членов, и хотя эдиктом было запрещено носить оружие и шлем (в этом упрекали Иоанна XIII), однако много прелатов ездили вооруженными и при мечах.