Заговор против маршалов. Книга 1

Оратор между тем, не затрудняя себя риторическими согласованиями, с места в карьер обрушился на Чехос­ловакию. На сакраментальных словах о «жертвах, при­носимых немецким народом на алтарь отечества», он прослезился и впал в меланхолию. Полуторачасовую речь увенчал маловразумительный мистический бред. С трибуны сошел обессиленной сомнамбулой, кусая посе­ревшие губы.

—      

Как вам представление, сэр? — остановил своего посла Ширер на выходе из зала.— Я так понял, что сле­дующая на очереди Прага?

—     

Больно было смотреть на Мастного. Всякому ясно, что маленькая страна, которая насчитывает всего четыр­надцать миллионов населения, не нападет на Герма­нию... Абсурд! А это неуемное восхваление нацистской культуры? Неужели канцлер настолько фанатичен, что­бы считать культурой нацизм?

Когда они вышли наружу, Гитлер уже уехал. Солда­ты весело разбегались по своим грузовикам.

—     

Вот это охрана! — покачал головой Ширер.— Всего хорошего, сэр.

К Додду подошел голландский посланник Лимбур- Стирул.

—     

Господин Понсе, кажется, выедет сегодня для доклада в Париж, а русскому и чехословацкому пред­ставителям, возможно, придется просить отставки.— Голландский аристократ все еще мыслил категориями старой Европы.

—     

Нападки Гитлера, несомненно, отличались край­ней воинственностью,— согласился американец. «Но до отставки не дойдет,— решил он.— Не те времена».

22

Вдоль и поперек Витезлав Незвал исходил древний мистический город, где каждая улочка, каждый поме­ченный терезианским знаком фасад читались как главы зашифрованной книги.

Дом «У Солнца», дом «У Луны», дом «У Звезды», дом «У Трех Скрипок» — астрологическая симфония, музыка сфер, запечатленная в стенах. Дремотные грезы былой имперской столицы, заброшенной в непонятный двадцатый век.

Хладом и сыростью тянет из сумрачных подворотен. Лязгают подковы по мостовой. Колбасники выгружают дымящийся зельц. Пекари таскают плетеные корзины с подсоленными рогаликами. Катятся бочки по наклон­ной доске. Грохочет, нещадно пыля, брикет в железных бункерах.

Нет, этого ничто не объяснит!

Ни красота, ни стиль своеобразный,

Ни Прашна Брана, ни площадь Староместская,

ни Карлов мост,

Ни древняя, ни молодая Прага —

Ничто — что можно осязать, что можно строить

или разрушать руками.

Нет, этого не объяснят преданья старины

и красота

неповторимой Праги.

Такой на свете не было и нет, разрушив даже, ты ее

не уничтожишь.

Поэзия ее сложна, но при стараньи ее всегда

угадываю я,

Так мы угадываем мысли женщин, которых любим.

Нарисовать иль описать тебя никто не сможет,

И зеркала к тебе не поднесешь,

Я не узнал бы в зеркале тебя, и ты б сама себя

в нем не узнала.

В многоголосом верлибре проступает прерывистый центростремительный ритм. Дребезжат голубые трам­ваи, спускаясь с Виноград к музею, тяжелые фургоны ползут по Нерудовой и Лобковицкой, трещат мото­ры, изрыгая сизую гарь, на подъездах к Чернинскому дворцу.

Глядя на чешую двушпильных башен, на кресты ко­локолен и купола, видя их и не видя, поэт ощущает го­род в целом от Петршина до Градчан.

В автомате «У Короны», близ остановки автобуса, холодный «Праздрой» и нарезанная тончайшими лом­тиками ветчина. Свиные ножки с влашским салатом в кафе «У Гусыни». В Кобылисах, где конечная остановка трамвая, горячие сосиски вкусно припахивают дымком. Обособленные миры. Не сливаясь друг с другом, они со­существуют под одним небом, где весело кувыркается одинокий биплан. И у каждого своя тайна, свой особый язык, своя мелодия, свой неповторимый размер.

Незвал давно сбился с излюбленного маршрута от площади Короля Иржи до Фохова проспекта (через Жижков и Карлову улицу, мимо суровой Прашна Вра­ны, к Вацлавской площади). Поигрывая тростью, загля­дывал в каждый укромный уголок, присаживался на скамейки, прижимаясь щекой к шершавой известке, вслушивался в смутный лепет заплутавших столетий.

По зову чужой памяти, по капризу нетерпеливого сердца, стремившегося разом объять все, он сворачивал в темные переулки, узкими лазами забредал во внутрен­ние дворы и кружил в лабиринте брандмауэров и подво­ротен, пока не подворачивалась спасительная пивная, где можно было перевести дух, набросав на картонной подставке примерещившийся шаманский бред.

Часть представляла целое. В полете над временем и пространством перемещались века и кварталы. Старо- Новая синагога придвигалась к ограде костела Святого Штефана, Злата улочка непостижимо втекала в Кампу, и белый восьмиконечный крест на брусчатке у Клементинума, как роза ветров, осенял любые пути. И размы­кались стены, и наплывали башни, словно под каждым камнем, как у Голема под языком, таился чудодейст­венный шем рабби Лёва. Вот и хрустальный магический шар на черном блюде в витрине книжного магазина. С мечтательной улыбкой на круглом лице, сохранившем удивление детства, поэт долго вглядывался в глубины литого стекла и, шевеля губами, беззвучно беседовал с толпой обступивших его теней.

Репетиция в театрике «На Слуни», где они с Ярмилой Гораковой готовили «Депешу на колесах», назна­чена на четыре. Значит, вся Прага и все время вселен­ной принадлежит ему одному.

Прыснув, проскочила мимо чудаковатого толстяка тройка либеньских модисточек, седоусый пан в котелке, узнав знаменитость, почтительно обогнул тротуар. И только художник Иозеф Чапек не преминул остано­виться рядом, отсалютовав точно такой же тростью.

—     

Сервус!

—      

Над чем работаете? — вежливо поинтересовался Незвал, возвращаясь на землю.

—      

Все валится из рук,— вздохнул Иозеф.— Ка­рел считает, что через год-другой Гитлер начнет войну. Быть может, это последняя наша весна.

—      

Не все так мрачно. Мы не одни в этом волчьем мире. С нами Советский Союз.

—      

Саламандры беспощаднее волков,— художник отрицательно покачал головой.— Они уже кромсают сушу и мечут, мечут свою поганую икру,— и пошел своей дорогой, глянув мельком на кружащий над кры­шами самолет.

Роман брата «Война с саламандрами» он прочитал еще в рукописи и твердо знал, что все будет именно так: недомыслие и беспечность одних, трусость других и предательство третьих.

На подходе к Народному дому Незвал купил свежий выпуск «Право лиду». На первой полосе красовался Конрад Гейнлейн в открытом автомобиле, окруженный беснующейся толпой: оскаленные физиономии, вздерну­тые в нацистском приветствии руки. Рядом вырази­тельные заголовки: «Итальянские бомбардировщики над Эритреей», «Военный парад в Кельне», «Нападе­ние эсэсовцев на полицейский участок в Вене» — одно к одному. Что и говорить, новости неутешительные. Фашистская мразь обосновалась в собственном доме. Республика в смертельном капкане.

Но есть на земле Москва! Есть Сталин. Рабочий Париж и рабочий Мадрид. Международная пролетар­ская солидарность.

Часы на площади у ратуши отчетливо и протяжно пробили двенадцать. И показались апостолы в окошках, осеняя Солнце, Луну и зверей зодиака, и смерть трясла колокольчиком над завороженной толпой зевак.

На излюбленной Платнержской улице, где раз в сто лет просыпается спящий рыцарь и молит прощения у загубленной им девицы, Незвал постоял перед железной фигурой безутешного латника и, следуя закруглению мостовой, сам того не желая, очутился возле «Зеленой Лягушки». В тесном просвете домов приоткрывалась усеченная перспектива Майзловой и виднелась утопа­ющая в тени Капрова улица. Красная лавка старьев­щика, дом времен Марии-Терезии и, замкнув заколдо­ванное кольцо, угрюмая Новая ратуша. И не видно трамваев, и редкая машина вспугнет задавленным всхлипом клаксона шелестящую тишину. Она отстаи­вается в замкнутом пространстве, как вино, набирая терпкость и аромат. Покрытая изумрудной глазурью лягушка висит головой вниз на шершавой стене.