Когда уходит земной полубог

   — Что вы, маркиза, я дряхлею, ведя нескончаемую войну со шведом. К тому же Россия истощена, и, поверьте, ни о чём я так не мечтаю, как прожить остаток своей жизни в мире и покое... — Здесь он вдруг почувствовал, как каблучок маркизы нажимает ему на ногу.

   — Это вы-то, сир, дряхлеете? белоснежные ручки прелестницы вдруг обвили его шею. Глядя ему прямо в глаза, она прошептала: — Хотите, сир, сегодня же ночью проверим вашу дряхлость?

И он не устоял: прихватил с собой от Ренара и географические карты, и пышнотелую маркизу!

Наутро поспешили к нему на аудиенцию вице-канцлер Шафиров я посол Куракин. В один голос доложили, что сей картограф Ренар хотя и француз, но всем известен как английский агент!

   — А маркиза де Бомон? — вырвалось у Петра.

   — И она тоже! — наклонили головы дипломаты.

Петру впору было самому за голову хвататься. За дверью, украшенной толстощёкими амурами, трубящими во славу Венеры, беспечно распевала французские песенки прелестница-маркиза, вечор сама залезшая в царскую постель. С ней они до утра и опровергали его мнимую дряхлость! Маркизу Пётр тотчас выгнал безо всякого презента, но было уже поздно: во всех газетах и по всем кофейням поползли слухи, что царь у Ренара обсуждал планы захвата у турок Константинополя и приобрёл для нового похода на Балканы отменные географические карты. Так невинный банкет едва не завершился дипломатическим скандалом! Словом, надлежало быть осторожным и избегать соглядатаев.

Более всего среди последних надоедал Петру маленький человек в чёрном платье. Как выяснил вскоре Румянцев, то был комиссионс-секретарь при шведском после в Гааге, бароне Мюллерне, некий Прейсс. Фамилию свою он, впрочем, чаще писал с одной буквой «с» на конце, дабы совсем раствориться в голландских туманах.

Прибыв в Амстердам по прямому поручению барона Мюллерна, Прейсс не остановился в еврейском гетто у единоверцев, а, не пожалев серебряных гульденов, снял особняк как раз напротив дома архангельского купчины Осипа Соловьёва, где жил царь со своей свитой. Отсюда он денно и нощно мог наблюдать за Петром. Слежка та оказалась тяжёлой, поскольку царь вставал в пять утра, в шесть уже выходил на улицу в матросской зюйдвестке и носился по всему городу, как дикий горец: посещал верфи и мануфактуры, биржу и лавки, купеческие гильдии и кабинеты медиков, цейхгаузы и портовые причалы. Через малую замочную скважину Прейссу поначалу казалось, что царь просто «убивает время, занимаясь разными наблюдениями, преимущественно над всем тем, что относится к кораблестроению». Однако вскоре наблюдательный лазутчик отметил, что в действиях Петра имелась своего рода последовательность, и сообщил барону Мюллерну в Амстердам, что царь в эту поездку не топором на верфи машет, а «прилежно собирает всевозможные регламенты купеческих гильдий, кожевенных заводов и мануфактур и с большим вниманием всё изучает». При этом Пётр не скрывает, что собирается применить все эти уставы на практике, вернувшись в Россию. Прейсс сам слышал, как царь заявил племяннику Якоба ван Витзена на кожевенном заводе, что правила и регламенты голландских мануфактур нужны ему, чтобы наладить производство добрых товаров у себя дома, «поелику его государство способно на всякие улучшения, хотя и бедно пока хорошими учреждениями».

Вонища на кожевенном заводе стояла при том несносная, но господин Прейсс, стараясь не дышать, подошёл поближе к царю и поразился: царь, казалось, на Страшную вонь не обращал никакого внимания, весь поглощённый выделкой кож в огромных чанах.

— Молодцы! Добрые мастера! — сказал Пётр окружившим его работникам. И приказал Шафирову тут же выдать каждому мастеру по серебряному гульдену.

«А ещё говорят, что он скуп!» — поразился Прейсс и отметил, что «за добрую работу царь всегда готов платить добрые деньги».

В своих донесениях комиссионс-секретарь, конечно, усердно собирал и все слухи об отношении Петра I ксвейскому королю. Так, он поспешил сообщить Мюллерну, что в одном обществе царь заявил, что надобно знать, какое трудное дело — война, и хорошо, что у него такой достойный противник, как Карл XII. «Свейскому королю я обязан тем, что научился вести войну. Теперь же я ищу учителя, дабы заключить мир!» — громогласно, явно в расчёте на чужие уши, высказался Пётр за столом. «Вообще царь очень много говорит о желаемом мире и очень высоко отзывается о короле Швеции», — подчёркивал в своих донесениях комиссионс-секретарь. И здесь господин Прейсс писал то, что желал бы слышать первый шведский министр барон Георг Генрих фон Герц.

Самому Герцу, поскольку шведские каперы топили на Балтике голландские суда, шедшие в Россию, гаагский власти запретили пребывать в пределах республики. Но барон и не подумал вернуться в Стокгольм, а последовал из Гааги далее в Париж, где всегда был желанным гостем. Оттуда Герц и рассылал инструкции своим послам и дипломатическим агентам, требуя выяснить готовность русских к скорому миру. Хитрец Прейсс тотчас уловил желание первого министра отколоть Россию от Северного союза и в своих донесениях старался упомянуть прежде всего то, что было угодно высокому начальству. И был отмечен: получил право прямой переписки с могущественным министром.

В первом же своём донесении Герцу комиссионс-секретарь не преминул сообщить, что когда царь и упоминает о короле, то всегда отзывается о нём как о государе, наиболее им уважаемом, и не дозволяет в своём присутствии дурных отзывов о его королевском величестве. И далее Прейсс приписал: «При всех удобных случаях царь высказывает необыкновенное желание заключить с королём мир. Он только боится, что министры той и другой стороны затянут дело».

Но как раз барон Герц затягивать дело не собирался, и вскоре на помощь маленькому Прейссу прибыли из Парижа новые шведские эмиссары; генералы Ранк и Понятовский. Однако Прейсс встретил их печальным известием: царь на Новый год простудился, заболел и никого сейчас не принимает.

В болезни своей Пётр был повинен самолично. Слишком усердно «славили» Рождество: сперва у прибывшего наконец в Амстердам канцлера Головкина, а затем у посла Куракина. Вино вскружило голову, Петру вспомнилась первая поездка в Голландию и один матросский кабачок в амстердамском порту, где он отведал в те годы необыкновенно вкусных колбас и сосисок. Туда Пётр и взял курс, выйдя из куракинского особняка, прихватив с собой только такого крепкого питуха, как поп Битка. Во втором путешествии царя на Запад поп Битка был не столько походным священником, сколько походным князь-папой Всешутейшего собора. Сильный и велеречивый, Битка умел повеселиться рюмками и всегда был готов к сражению с Бахусом.

В матросском кабачке накануне Нового года стоял дым коромыслом. Петра в его зюйдвестке приняли за обычного матроса, да и чёрная борода попа Битки никого не удивила: мало ли сидело за столами бородатых шкиперов... Старая хозяйка кабачка давно уже умерла, но пиво и сосиски здесь по-прежнему были отменные. Пётр с удовольствием, чувствуя, как проходит водочный хмель, выпил целую кружку ледяного пива, затем чокнулся с Биткой и повторил, да и на посошок выпили по кружке. Ещё тогда Пётр почувствовал, что ледяное пиво словно сдавило горло, но ему было сего знака мало, и, выйдя на причал, он распахнул матросскую куртку.

   — Смотри-ка, в гавани наш российский флаг! — Пётр весело показал своему спутнику на трёхцветный флаг, развевавшийся над тяжело груженным судном.

   — «Святой Павел»! — медленно и торжественно прочёл поп Битка.

   — Постой, постой! Да ведь это нашего хозяина Осипа Соловьёва корабль, пришёл из Архангельска, груженный строевым лесом! — оживился Пётр.

   — Так точно, Пётр Алексеевич, с лесом и из Архангельска, — прогудел с капитанского мостика сам владелец судна, архангелогородский знатный гость Осип Соловьёв.

Через минуту Пётр стоял уже на капитанском мостике и похлопывал по плечу кряжистого купчину.

   — Глянь, государь, здесь есть и другие наши суда: вон «Святой Варфоломей», пришёл вечор из Петербурга, за ним «Рафаил», шёл вместе со мной из Архангельска, а там вдали «Три святителя» и «Морфей» из Риги.