Ночи Истории

Марк Антуан посмотрел в лицо представителя и понял все его зловещие намерения. Ужас сковал юношу, но природа наделила его сообразительностью, и он пустил ее в ход.

— Гражданин Карье, — сказал он, — я все понимаю. Нынче же ночью меня тихонько умертвят в темном местечке. Но вы сгинете следом за мной, при свете дня, осыпаемый людскими проклятиями. Пусть вы перехватили мои письма к отцу и Робеспьеру. Но если сам я не покину Нант, отец явится сюда и потребует у вас отчета. И вы кончите на эшафоте, как и пристало жалкому убийце.

Из всей этой тирады лишь одна фраза въелась в мозг Карье: «Мои письма к отцу и Робеспьеру», — так сказал находчивый Марк Антуан. Юноша увидел, как расслабляются сжатые губы представителя, как гневное сверкание в черных глазах сменяется испуганным блеском.

То, о чем Марк Антуан упомянул лишь вскользь, врезалось в разум Карье: было второе письмо, которое его агенты, прозевали. Они еще заплатят за это, но пока, если все правда, надо из осторожности замять это дело, иначе не сносить ему головы. Возможно, Карье и заподозрил блеф, но у него не было средства, при помощи которого он мог бы проверить свои подозрения. Как видите, Марк Антуан неплохо соображал.

— Ваш отец? — прорычал представитель. — Кто же он, ваш отец?

— Депутат Жюльен.

— Что? — Карье встрепенулся, выказывая безграничное удивление. — Вы — сын депутата Жюльена?

Он рассмеялся и двинулся вперед, протягивая обе руки. Как видите, он тоже неплохо соображал.

— Друг мой, что же вы раньше не сказали? Зачем так оконфузили меня? А я-то подумал — конечно, это было глупо с моей стороны, — что вы — какой-нибудь мошенник-однофамилец, высланный из Анже!

Он бросился Марку Антуану на шею и сжал его в объятиях.

— Простите меня, друг мой! — взмолился Карье. — Приходите завтра отобедать со мной, и мы вместе посмеемся над этим недоразумением!

Но у Марка Антуана и в мыслях не было обедать с Карье, хотя он охотно дал такое обещание. Когда юноша вернулся в гостиницу, едва веря, что унес ноги, все еще обливаясь потом при мысли о том, что был на волосок от гибели, то немедленно собрал свой саквояж и, воспользовавшись выданными ему в Париже документами, ухитрился без проволочек получить почтовых лошадей.

Наутро, очутившись в Анже и в безопасности, он, недосягаемый теперь для Карье, вновь написал Робеспьеру. На этот раз Марк Антуан предусмотрительно отправил письмо и своему отцу.

«В Нанте, — писал он, — я застал старый режим в его наихудшем проявлении. — Марк Антуан знал язык свободы и мог взять нужный тон, чтобы заставить патриотов действовать.

— Жалкие секретари Карье соперничают в несносности и высокомерии, будто лакеи прежних министров. Сам Карье живет в роскоши, окружив себя женщинами и дармоедами, держит гарем и собственный двор. Справедливость и правосудие он смешал с грязью, без суда утопив всех заключенный тюрем в Луаре. Нант надо спасать. Мятеж в Вандее необходимо подавить, а душителя свободы Карье — отозвать».

Письмо возымело действие, и Карье отозвали в Париж, однако далеко не с позором, а под предлогом ухудшения здоровья. По этой причине его и освободили от обременительных обязанностей городского головы Нанта.

Конвент воспринял его возвращение весьма спокойно, и даже, когда в начале июля Карье узнал, что Бурбот, его преемник в Нанте, приказал арестовать Гулена, Башелье, Гранмазона и других приятелей Карье из комитета по обвинению в массовых казнях через утопление и присвоении национального достояния, изъятого у эмигрантов, он сохранял невозмутимость, сознавая неуязвимость своего положения.

Однако членов нантского комитета привезли на суд в Париж, куда они были доставлены 10 Термидора (29 июля 1794 года), в самый памятный день в анналах Революции. В этот день пал Робеспьер, а с ним — и плотина, сдерживающая волну народного мщения. Сеятелей ужаса ждало суровое возмездие.

Из истории с Марком Антуаном Жюльеном видно, как проворно ориентировался Карье в обстановке. Следуя в карете за двухколесной телегой, в которой Робеспьера везли на казнь, он сиял и громче всех кричал: «Смерть предателю!» Наутро после казни, выступая с трибуны Конвента, он горячо доказывал, что стал жертвой низвергнутого тирана, ловко обратив себе на пользу стычку с Марком Антуаном и напомнив Конвенту, как его очернили в глазах Робеспьера. Тогда, в жаркие дни Термидора, его речь была встречена рукоплесканиями.

Но богиня возмездия уже неотвратимо и безмолвно надвигалась на него.

Среди заключенных, которых цепь странных случайностей привела из Нанта в Париж, был наш старый знакомый Лерой, торговец яйцом и птицей. Правда, теперь он выступал как свидетель обвинения в деле бывших членов городского комитета.

Рассказав суду о причинах своего ареста, а также о том, что в течение трех лет он сидел, всеми позабытый и без суда, в камере зачумленной тюрьмы Буффе, Лерой затем поведал о страданиях, пережитых им в ту ночь ужаса, когда его везли по Луаре на барже обреченных. Говорил он просто и без актерства, отчего рассказ звучал еще более убедительно и проникновенно. Публика, заполнившая дворец правосудия, трепетала от ужаса, рыдала, слушая историю мучений, перенесенных свидетелем, и проливала слезы радости по поводу его чудесного спасения. Когда Лерой кончил давать показания, зал взорвался рукоплесканиями. Торговец немного растерялся, ибо за всю свою предшествующую жизнь он не видел и не слышал ничего, кроме оскорблений.

Потом, на волне возрождения, нахлынувшей в те дни на пробуждавшуюся от кровавого кошмара Францию, кто-то предложил собрать пожертвования в пользу Лероя. Так к нему в руки попала толстая пачка ассигнаций и банковских билетов, показавшаяся скромному торговцу целым состоянием. И тогда Лерой тоже прослезился.

Затем присутствовавшая в зале суда публика стала требовать головы Карье. Требование это подхватил весь Париж, и в конце концов члены Конвента выдали Карье революционному трибуналу.

Он предстал перед судом 25 ноября, так и не найдя адвоката, который взялся бы защищать его. Шестеро защитников, предложенных председателем, один за другим отказались представлять интересы этого чудовища, утратившего все человеческое. Наконец, Карье в ярости заявил, что будет защищать себя сам. И он действительно защищался.

А линия защиты была такова: его деятельность в Нанте в основном сводилась к снабжению западной армии; он не имел почти ничего общего с нантской полицией, отдав ее под начало революционного комитета; он понятия не имел о тех событиях, которые как тут было сказано, происходили в городе. Однако Гулен, Башелье и остальные, спасая собственные шкуры, свалили всю вину на Карье в надежде сделать козлом отпущения его одного.

Приговор Карье огласили в годовщину той ужасной ночи, когда молодчики из Общества Марата ворвались в тюрьму Буффе. В телеге его везли вместе с безжалостным Гранмазоном, который теперь настолько преисполнился жалости к самому себе, что всю дорогу до эшафота плакал горючими слезами.

Толпа, провожавшая его от Консьержери до Гревской площади, улюлюкала и осыпала Карье оскорблениями, но внезапно притихла, когда он взошел на эшафот. Карье поднялся туда твердым шагом, но плечи его поникли, а взгляд был устремлен долу.

Вдруг в этой тишине весело, гротескно, ужасно заиграл кларнет. Карье вздрогнул и выпрямился. Резко обернувшись, он метнул на музыканта последний в своей жизни страшный взгляд.

Мгновение спустя с глухим стуком упал нож, и окровавленная голова скатилась в корзину.

И по-прежнему вытаращенные глаза уже никого не могли повергнуть в ужас.

Над притихшей площадью пронеслось эхо от падения ножа.

— Ура! — крикнул кто-то. — Вот конец, достойный великого топителя!

Это был торговец Лерой. И толпа подхватила его ликующий возглас.

Ночь новобрачных. Карл Смелый и Сапфира Данвельт

 

огда Филипп Добрый в начале 1467 года скончался в Брюгге от падучей, его смерть была представлена народу Фландрии как удобный предлог для разрыва обременительного союза с Бургундией. И сделали это агенты Людовика XI, короля, предпочитавшего вероломство открытому силовому противостоянию.