С Петром в пути

   — Ну а ты, Пётр? — стал подзадоривать Август.

   — Нет, брат Август, я добро не перевожу, — ухмыльнулся царь. — Эдак можно всю посуду перепортить, а у меня в государстве серебро издалека возят, да его мало. Вот разве олово. Прикажи подать тарелку оловянную, я её вмиг согну.

   — Так это же моё серебро.

   — Всё едино: твоё, моё. Я твой гость и явить невежество своё не смею.

   — Ха-ха-ха! — раскатисто захохотал Август. — Вижу, хитрец ты, Питер. С тобой ухо востро держать надо.

   — Рассудите нас, люди, — обратился Пётр к сотрапезникам. Поляки и саксонцы отвечали уклончиво. Головин, Лефорт, Шафиров, Меншиков, входивший в фавор, были на стороне Петра, дивясь его находчивости.

Ввечеру сошлись снова для приватной беседы.

   — Давай подпишем союзную грамоту. — предложил Пётр. — О чём давеча уговаривались.

   — А зачем? — легкомысленно отмахнулся Август. — Разве ж нашему с тобой договору должно давать публичный ход?

   — Что писано пером, не вырубишь топором. А слово к делу не приложишь, — возразил Пётр.

   — Слово двух государей стоит любой грамоты, — настаивал на своём Август.

Пришлось согласиться.

   — Сегодня же, как сказано, перемена дам. К тебе, Питер, рвётся твоя избранница. Ей лестно, что ты остановил на ней взор.

   — Виолу бы мне. Она и по-нашему говорит.

   — Виолы нет, она в отъезде. Эту зовут Марта. Она тоже малость говорит по-русски.

   — Ну Бог с ними со всеми. Марта так Марта, — сдался Пётр. — Опять же я гость, да и конь дарён.

Войдя, Марта кинулась ему в ноги.

   — Бог с тобой, женщина, — изумился Пётр. Такого начала ещё не было.

   — Вы царь-государь, — отвечала она, — а я всего лишь служанка и готова служить, как вы повелите, — отвечала она на ломаном русском языке. Каждое слово давалось её с трудом.

Да, она была покорна его желаниям. Но в ней не было той женской бесшабашности, той изобретательности, которая была у Виолы. В ней чувствовалась робость в обращении со слишком высокой особой. С другой же стороны, Август был не ниже саном, а она, как явствовало из его слов, служила и ему.

Три дня длилось веселье в Раве Русской. Три ночи Пётр переменял услужниц. Такое было ему внове, но он не посрамил своего имени: Пётр — сиречь камень. Желание не изменило ему ни разу, хотя для этого требовался, как он говорил, растах, что по-военному означало днёвку, передых.

Август его обаял. Они пришлись друг другу впору. Особенно занял его рассказ Августа о перемене веры. Он говорил об этом так, как говорят о перемене платья или башмаков. Но платье и башмаки должны быть впору, а одежда веры, по его словам, была безразмерна, что лютеранство, что католицизм — всё едино. Но наверное, то же самое испытывает и иноверец, перешедший в христианство.

У него под рукою был такой: Пётр Шафиров — из евреев, а по-польски, что стало обиходным и на Руси, из жидов.

Пётр поманил его к себе вместе с его патроном Фёдором Головиным.

   — Разговор у нас, Шафирка, будет диковинным, но мне до всего охота допытаться. Вот ты у нас окрещенец, из жидов, стало быть.

   — Из жидов, ваше царское величество, — подтвердил он. — И батюшка с матушкой мои из жидов, тоже перешли в православие. И молодая моя супруга, равно и её родители Копьевы, вам известные, тоже. — Шафиров остановился, чуть не задав вопрос, который уже был готов сорваться с его языка: а что? о — По мне, так будь хоть крещён, хоть обрезан, был бы добрый человек и знал дело. Вот и Веселовские мне верно служат, и Девьер, и ещё есть из вашего племени. А каково было вам менять исповедание? Не было ль перемены какой? Знамения свыше.

   — Да не было никакого знамения, никаких перемен. Как ходили по земле, так и ходим, — отвечал Шафиров, несколько дивясь.

Неуёмная любознательность царя была известна всем, но чтобы она простиралась столь широко...

   — А скажи-ка без утайки, тянет тебя в жидовство? Ну, что-нибудь в прежней вере?

   — Как можно таить что либо от вашего царского величества? Скажу как на духу: ничуть не тянет, но... — и он покосился в сторону Головина, как бы желая знать, сколь далеко может он доходить в своём ответе. Головин слегка наклонил голову. И тогда он продолжил: — Вашему величеству ведомо, что главная книга Библия, её Ветхий Завет и даже Евангелие сочинены жидами. Жидами были и пророки, и евангелисты, и мудрейший из пророков царь Соломон. Да и святое семейство и сам Иисус Христос тоже вышли из этого племени, и его учение истекло из иудаизма...

Шафиров остановился, ожидая знака, угодна ли Петру его речь. Царь понял и понукнул:

   — Продолжай, Шафирка, мне интересно.

   — С вашего дозволения. А то, что Христа якобы распяли жиды, — сие выдумка. Его распяли римляне, Пилат, по указке, по наущению жидовских первосвященников. Они же ревновали к славе его и страшились, что народ пойдёт за ним, и тогда их власть умалится, а то и вовсе исчезнет... — Он снова остановился, выжидая, не зашёл ли он чрезмерно далеко, не коробят ли его слова царя.

Но Пётр кивнул:

   — Занятно. Валяй далее!

   — Первые пять книг Ветхого Завета, Пятикнижие есть священная для жидов Тора. И вообще у нас, православных, очень много общего с жидами.

Пётр захохотал.

   — Ишь как запел! Соловьём! А всё ж уклонился спрашивал ведь я, не блюдёте ли свой закон в тайности?

   — А если кто и блюдёт, кому от этого вред? — задорно отвечал Шафиров, видя расположенность Петра.

   — Оно, конечно, так, но попам, должно, обидно: сколь много старались, а всё ж не до конца искоренили жидовскую ересь.

   — Слышно, государь, таковая ересь была на Руси в правление великого князя Ивана Васильевича, — вступился Головин. — Пошла она от некоего жида Схарии, а тот развёл её в Новгороде. А потом перешла она в Москву, два новгородских протопопа встали во главе кремлёвских храмов, митрополит московский тоже втянулся. А близ великого князя обретался дьяк Фёдор Курицын, бывший у него в доверенности. Он и развёл ересь в Москве.

   — Чего ж они добивались?

   — А того, чтобы отклонить людей от почитания икон, святых, монашества...

   — Сие разумно, — подхватил Пётр. — Мирские захребетники. Далее, далее.

   — Отрицали божественность Иисуса Христа, святой Троицы, — словом, покусились на устои.

   — Ну и что же?

   — А то, что кабы не Иосиф Волоцкий, великий проповедник, зажигавший словом паству, она бы процвела. Ещё сноха князя Елена Глинская придерживалась ереси. А князь её слушался. Ополчились церковные иерархи, и с ересью было покончено. А главных еретиков — Курицына, его брата Волка и других — сожгли.

   — В вере должна быть простота, — неопределённо протянул Пётр. — А вероучители наши чрезмерны в ейном языке и прочем ином. Однако ты, Фёдор, глубоко копаешь в прошлом.

   — А ещё, государь, — продолжил Фёдор, поощрённый царём, — был на Руси при великом князе Ярославе Мудром духовный писатель Лука Жидята, тоже крещёный.

   — Видать, не всё так просто, видать, у жидовства есть свои приманки. А ежели всё так, как сказывал Шафирка, то грех на него ополчаться с той свирепостью, с коей громят его наши иерархи. Чужую веру можно не принимать, но уважать её должно. Я, к примеру, не враг мухамеданства, но противу султана зуб же имею и иметь буду, — подвёл итог Пётр.

   — Осмелюсь заметить, ваше царское величество, — подал голос Шафиров, — что в основе всех гонений лежит боязнь потерять власть над душами. А власть над душами — это денежки.

   — Верно говоришь, верно, — оживился Пётр, — всяк поп от прихожан свою прибыль имеет. А коли они от него отойдут, он той прибыли лишён будет. А архиереи? Они города и деревнишки доят и от попов своих изрядный доход имеют. О монастырях не говорю — они и землёю владеют, и оброк им платят. Но без церкви нам, потентатам, никак нельзя — она народ в узде держит и нашей власти велит повиноваться.

   — Безропотно, безропотно, — торопливо вставил Головин. — Экий у нас разговор интересный получился, государь. Безгневно, милостиво были мы выслушаны, и наши резоны приняты.