Скиф

Но его лицо стало опять замкнутым и упрямым.

— Ты не хочешь сказать мне? — уже менее смело спросила она. — Я, может быть, могла бы тебе помочь.

Она опять казалась смущенной и робкой.

— Ты хотела бы помочь мне? Но ведь ты же сама говорила...

— Я испугалась. Я не знала, кто ты. Ты говорил странно... — Она наклонила голову: — Я не знаю твоего имени. Тебя все здесь зовут Скифом.

Он ответил не сразу:

— Мое имя — Орик.

Она сказала быстро:

— Я буду знать. Меня зовут Ией. Почему ты отказался от освобождения?

И, не дожидаясь ответа, добавила:

— Ты мне скажешь после. Мне надо идти.

И побежала к воротам, где ее ждала рабыня.

IX

Когда Эксандр явился, ярко освещенный дом Адриана был уже полон гостей.

Мимо толпившихся у стен ярко одетых невольников он прошел в атрий и остановился, глазами разыскивая знакомых. Приглашенные сидели на низких, покрытых мягкими подушками стульях, располагались вокруг имплювия на ложах [80], осененных цветами и зеленью тропических растений, беседовали, собираясь около легких колонн, увенчанных коринфскими капителями.

Такого блестящего общества Эксандр еще никогда не видал в Херсонесе.

Молодые и старые мужчины, римляне, иностранцы и городские сановники; женщины, изысканно одетые, с посыпанными золотой пудрой волосами, сложенными в высокие прически с перевитыми жемчужными цепями локонами, падающими на обнаженные плечи, сияли драгоценными камнями и золотыми украшениями, обмахивались заимствованными с Востока веерами из страусовых и павлиньих перьев. Подведенные глаза, нарумяненные и набеленные лица в вечернем освещении были неестественно красивыми.

Гости — херсонаситы, загорелые, грубоватые, казались неповоротливыми и неуклюжими в непривычной обстановке; собираясь группами, они преувеличенно серьезно разговаривали о своих городских и торговых делах.

Молодой афинский философ, прославившийся модным трактатом «О любви», завитой, с ярко подкрашенными губами, лежал на мраморной скамье, обложенный вышитыми подушками, и, аффектированно жестикулируя, спорил с другом Эксандра, Никиасом, доказывая ему, что первые театральные декорации были написаны самосским художником Агафархом для пьес Эсхила. Никиас не соглашался. По его мнению, декоративная живопись была впервые применена Софоклом.

— Если тебе мало авторитета Аристотеля, который прямо указывает на это в IV книге своей «Поэтики», — говорил он, — то припомни хотя бы то, что для таких пьес Эсхила, как «Умоляющие», «Прометей», «Семеро против Фив», даже и теперь не требуется никаких декораций. Наоборот, как обойдешься ты без изображения дворца в Софокловых «Антигоне», «Эдипе-царе», «Электре» «Трахинянках», без пещеры в «Филоктете», без леса в «Эдипе Колонском»?

Заинтересованный спором, к ним подошел римлянин в длинной белой тоге, потом другой — молодой и красивый, с аристократической внешностью, в широкой цветной, расшитой парчовыми полосами, парагуаде [81], вызывавшей удивление, — такого платья в Херсонесе еще никто не видал.

Но ты забываешь, Никиас, — возражал афинянин, мельком взглянув на молодого аристократа, — о «Персах», «Агамемноне», «Хоефорах», «Евменидах»... Они ведь написаны Эсхилом, и, как известно, декорации необходимы для них. Я могу тебе, кстати, напомнить об «Электре» или «Киклопе» Эврипида — может быть, ты видел их постановку без декораций? Тогда назови мне этот театр — я запомню, потому что он единственный во всем мире.

Вмешавшись в спор, римлянин в парагуаде высказал предположение, что Агафарх писал декорации для Эсхила в конце его жизни; Софокл был в это время уже знаменит как драматический писатель и тоже мог применять декорации — следовательно, они возникли почти одновременно у Эсхила и Софокла. Недовольный тем, что его перебили, и не решаясь продолжать спор, афинянин замолчал. Потом стал рассказывать об успехах театральной техники, об улучшениях в еккиклемах [82] и эсострах.

У него была хорошая память, и он цитировал целые отрывки из новых, входивших в моду пьес.

Эксандр подошел к ним и присоединился к разговору. Он потихоньку спросил у Никиаса об имени молодого римлянина и узнал, что это — центурион первой когорты Клавдий, племянник Люция.

Между тем, в остиуме толпа рабов все росла, расступаясь перед каждым вновь прибывшим гостем. Явилось несколько центурионов [83], командовавших римскими отрядами. Они держались самоуверенно и громко разговаривали, здороваясь с знакомыми.

Наконец вошел Люций, одетый в окаймленную пурпуром тогу, окруженный свитой офицеров и сопровождавших его друзей. Рассеянно оглядываясь, он остановился, поздоровался с подошедшими к, нему римлянами и стал разговаривать с архонтом Диомедом. Потом, любезно кивая в ответ на поклоны, вместе со своими спутниками прошел в таблинум.

Эксандр оглядел умолкнувшее собрание, гордые лица римских офицеров, женщин, старавшихся обратить на себя внимание претора, почтительно застывших херсонаситов, и почувствовал себя оскорбленным за достоинство своей страны.

Прервав разговор, только что увлекавший его, философ встал, сказал с деланной небрежностью, что ему надо переговорить с Люцием, и, стараясь не выказывать торопливости, пошел вслед за претором.

Эксандр хорошо понимал, что афинянин хочет просить о каких-нибудь милостях, и жрецу было особенно неприятно следовать его примеру. Но он боялся, что позже Люций будет так окружен льстецами и просителями, что с ним уже неудобно будет беседовать о делах. Поэтому он решил теперь же переговорить с ним и, не дожидаясь цены [84], уйти; сославшись на нездоровье.

Вместе с Клавдием он вошел в таблинум, имевший вид обширной площадки, на две ступени возвышавшейся над атрием и перистилем. От этих комнат он был отделен только тяжелыми занавесами, расшитыми сценами гигантомахии, взятыми с рельефов пергамского жертвенника [85]. Вокруг белого мраморного пола шла широкая черная кайма; пестрые ковры и меха животных лежали перед массивными креслами, украшенными бронзой; посредине стоял великолепный стол из цитрового дерева с ножкой из слоновой кости. По случаю праздника покрывавшая его обычно скатерть была снята, чтобы можно было видеть великолепную доску, испещренную красиво и разнообразно расположенными жилками и точками. Это был один из тех столов мавританского цитра [86], за которые платили колоссальные деньги — до миллиона сестерций [87].

Дельфийские бронзовые столики, имевшие вид треножников, украшенные изысканными изображениями, служили для выставки великолепных ваз, старинных танагрских статуэток, золотых чеканных кубков. Из корзин, обтянутых золоченой кожей, выглядывали сафьянные футляры пергаментных и папирусных свитков с прикрепленными к ним ярлычками, указывавшими имя автора и название книги [88]. В глубине комнаты виднелся огромный стол, заваленный деловыми документами и табличками, заставленный тяжелыми ларцами, где хранились более важные документы.

Кроме рабов, в комнате никого не было: вероятно, Люций уже успел пройти во внутренние покои. Эксандр решил поискать его в перистиле [89]. Но в это время заиграла музыка, из открытых дверей триклиния [90] вышла процессия рабов, и распорядитель пира от имени своего господина стал приглашать гостей к обеду.

В старые времена, когда хороший вкус еще властвовал в обществе и когда хозяин приглашал к себе избранных гостей, а не толпу, он всегда держался правила, что число обедающих должно быть не больше числа муз [91]. Теперь же этот обычай уже давно не соблюдался, и потому в триклиниях не ограничивались, как раньше, тремя столовыми ложами [92]. У Адриана их было шестнадцать, и они располагались наподобие сигмы [93] вокруг нескольких больших столов. Великолепные ткани и подушки покрывали ложа; низкие, изогнутые мягкие спинки отделяли каждые три места. Расположение их вокруг стола позволяло рабам прислуживать с незанятой стороны, принося и унося кушанья. Другие невольники, стоявшие за ложами, готовились разливать вино, обносить им гостей и убирать опустошенные кубки.