Дегустатор

— Это большая честь для меня, ваша светлость, — поклонился я.

Федерико закашлялся и помахал шляпой, отгоняя струйки дыма. Я задул свечи и открыл окно. Он сел на сундук. В спешке я не закрыл его как следует, и кончик рукописи торчал из щели.

— Что нравится Миранде? — спросил Федерико. — Витторе сказал, ты должен знать.

Ясное дело, за этим неожиданным визитом снова стоял мой сволочной братец!

— Ей нравится петь и играть на лире.

— Это я знаю.

— Когда она была поменьше, то часто стояла на закате у окна и пела.

— А еще?

Мне ничего не приходило в голову, поскольку я безумно боялся, что он заметит краешек моих записей, торчащий из сундука. Я сказал, что в деревне она разговаривала с животными, как с друзьями, и любила кататься на мне верхом.

— Меня не волнует, что она любила в три года! Я хочу знать, что ей нравится сейчас! Какие драгоценности? Какие духи? Какие платья?

— Ей нравятся все драгоценности и духи.

— Но она не любит розовую воду.

— Все, кроме розовой воды, — согласился я.

— Ты знаешь ее всю жизнь, а я — всего лишь несколько дней, и тем не менее мне известно о ней больше, чем тебе.

Он встал, подозрительно принюхался, надел шляпу и ушел. Я открыл сундук, вытащил склянки с травами, однако работать с ними не мог. Слова герцога задели меня. Разве он знает Миранду лучше меня? Чушь собачья! Я прекрасно разбирался в настроениях Миранды. Я знал, как она прыгала, когда была счастлива. Как она пела, когда чувствовала себя одинокой. Как в раздражении кусала нижнюю губку. Чего же еще? Какой отец знает о своей дочери больше моего? Неужели Чекки больше знает о Джулии? Или Федерико — о своих сыновьях? Миранде понравятся любые духи, потому что у нее никогда их не было. И драгоценностей тоже, и платья она вечно носила чужие. Она будет рада любому подарку!

На следующий день Федерико подарил Миранде золотой браслет и павлинье перо. Через день — статуэтку и диадему. Еще через день — ручное зеркальце, отделанное бриллиантами. К концу недели вся наша комната была завалена подарками до потолка. Федерико выгнал из соседнего помещения троих писцов и отдал его Миранде. Между нашими комнатами пробили дверь. Федерико сказал Миранде, что она может обставить свою спальню, как пожелает. Она велела расписать потолок звездами, покрыть пол коврами и приказала Граццари написать напротив кровати Мадонну с младенцем.

— Попроси ее заказать мне что-нибудь другое! — взмолился Граццари. — Я писал младенца Иисуса сидящим на коленях у Мадонны, лежащим у нес на руках, я писал его белокурым, темноволосым, курчавым и вообще без волос. Я изображал его бодрствующим и спящим, улыбающимся небесам, показывающим на книгу и благословляющим льва. И Мадонну мне тоже надоело писать. Я хочу чего-то нового!

Но Миранда настояла, чтобы он написал Мадонну с младенцем, и Граццари подчинился.

Вставала она поздно и часами расставляла свою новую мебель, игнорируя уроки.

— Ей больше не нужно заниматься, — сказал Федерико. — она и так умнее всех моих придворных вместе взятых.

Я надеялся, что он не изменит своего мнения, поскольку, хоть я и любил Миранду больше жизни, порой меня поражало, какую чушь она несет, а когда она волновалась, го-юс у нее становился визгливым. Федерико этого не замечал.

— У нее лебединая шея, — заявил он за столом. — А волосы — как темная река. Глаза же ее горят, как светлячки.

Он спросил у меня, не пахнет ли ее моча бергамотом.

— Моча? Я не знаю.

— Ты же ее отец! Как ты можешь не знать, чем пахнет ее моча?

«А ты знаешь, — хотелось мне спросить у него, — чем пахнут какашки твоих сыновей?» Но я промолчал. Что бы я или кто-то другой ни говорил, это было не важно. Completamentc in adorzione!  [56]Герцог боготворил Миранду. Он прятался за колонны, глядя, как она проходит, а слуги пробегали мимо, делая вид, что не замечают его. Он велел своим куаферам причесывать его сухие, как пакля, волосы, на разный манер, дабы угодить своей любимой. Пьеро смешивал ему ароматные лосьоны для кожи, а двое портных день и ночь шили ему новые наряды и мастерили шляпы.

— Федерико влюбился, — шептались во дворце. Насколько сильно он влюблен, я увидел, когда Миранда рассказывала, как в детстве пела козам серенады. Федерико как раз поднес ко рту полную ложку с мелко нарезанным языком, сдобренным специями и уксусом, и тут Миранда придержала его руку и запела.

«Oi me! — подумал я. — Она помешала ему есть!» Я чуть было не упал на колени с мольбой простить мою неразумную дочь. Но Федерико не промолвил ни слова. Он сидел, держа ложку с едой у разинутой пасти, пока Миранда не пропела три куплета своей песенки. Потом она отпустила его руку.

— Чудесно!

Федерико захлопал в ладоши.

— Она поет не как птичка, а как ангел! — проворковал Септивий.

— Причем не просто ангел, — подхватил Бернардо, — а ангел, близкий к Богу!

— Все ангелы близки к Богу, — возразил Витторе. — На то они и ангелы.

На нем был красивый зеленый бархатный камзол и лосины в тон, однако на глаза по-прежнему падали нестриженые лохмы, а на груди висели талисманы и амулеты.

— Ты прав, Витторе! — заявил Федерико. — Она действительно ангел.

Целую неделю Федерико ел суп из клевера, лавровых листьев, сельдерея и артишоков, за которым следовали слоеный пирог с ветчиной и паштет из печени ягненка, вымоченной в вине. В это блюдо было добавлено кое-что еще…

— Мелко нарезанные козлиные яйца, — сказал Томмазо, когда мы стояли во дворе, глядя на закат. — С солью, корицей и перцем.

И это все, что он успел сказать, поскольку внезапно к нам подбежал Федерико и, показывая на пламенеющий закат, озаривший вершины гор, воскликнул:

— Вы видите? Солнце!

Мы застыли в молчании. Федерико судорожно вздохнул и закрыл глаза. Томмазо стоял рядом со мной, Федерико — прямо перед нами. Рука Томмазо потянулась к кинжалу.

— Мое сердце как солнце, — повторил герцог.

Томмазо наполовину вытащил кинжал из ножен.

— Потому что, когда ты уходишь, оно…

Я схватил Томмазо за руку, не давая ему вытащить кинжал целиком.

— Сонет! — взревел Федерико. — Я хочу написать сонет!

Он развернулся к нам. Я отдернул руку, Томмазо сунул кинжал в ножны.

— Мне кажется, это будет чудесным выражением любви, ваша светлость.

— Мне тоже. Я должен найти Септивия.

Он поспешил прочь.

Лицо Томмазо побелело от ярости.

— Я мог бы…

Я кивнул в сторону троих стражников, стоявших в дверях.

— Нас обоих убили бы. Я не хочу погибать из-за твоей глупости!

— А я не позволю Миранде погибнуть из-за твоего эгоизма!

И впервые в жизни я поверил ему.

Позже в тот вечер я проходил мимо комнаты Септивия. Сидя с растрепанными волосами, он работал при свече и бормотал про себя вновь и вновь:

С тех пор как Федерико влюбился, Септивий не спал. И никто не спал. Любовь так преобразила герцога, что даже те, кто знал его как свои пять пальцев, растерялись, не понимая, чего от него ожидать. Он дергал Чекки за бороду и издевался над вечно хихикающим Пьеро. Сказал, что мир создан не в форме треугольника, а в виде сердца. А потом изумил нас всех, заявив:

— Да, Цицерон был прав, когда говорил, что добротой можно добиться чего угодно. Смею ли я сказать: и любви тоже?

Мы зааплодировали. Федерико цитирует Цицерона! Герцог не изнасиловал Миранду и вообще не приставал к ней. Он хотел, чтобы она его полюбила. Любовь расцвела в нем, и хотя крепостные стены злобы и жестокости не пали под ее напором, там и сям появились маленькие бреши. Миранда, почуяв это, старалась расширить их, как могла.