Невская битва

Так, беседуя со своим Вторником и начищая его до небесного сияния, я чувствовал себя все легче и легче. И что я за человек такой, если с конями лучше дела­юсь, а с людьми так и тянет меня повздорить!

—    Здорово, Савка! — появился в конюшне Костя Луготинец.

—    Кому Савка…

—    А кому Савва Юрьевич. Слушай, ирод, ты не по­смотрел бы у моего Коринфа налив на задней ноге?

—    А почему это я ирод?

—    Ну а кто ж ты? Вчера такое буйство учинил. Хоть бы пошел тевтона проведал. Лежит немец с рас­квашенной башкою.

—    Ну да, мы с папежниками на бой идем, а я у немца еще и прощения должен идти просить, — ра­зозлился я, чувствуя, что не ровен час мне и с Костей схлестнуться, хотя на него у меня никогда зла не бы­вало. Хороший он, Костя Луготинец.

—    Да ладно тебе! — сказал Костя. — Они хоть и тевтоны, а уже совсем обрусели. В нашу веру креще­ны. Помнишь, как ихний местер Андрияш тогда в Нов­город приезжал и грозился, что при первом удобном случае своей рукой убьет их, а они все равно при нас ос­тались.

—    Неведомо, для чего они при нас околачиваются. Вот увидишь, еще ихнее нутро проявится. Я им не ве­рю. Так что у тебя там с Коринфом? Налив говоришь? Ну пошли посмотрим. Прости, Вторушко, не дочистил я тебя, как хотелось.

У Луготинца фарь знатный был, из греков приве­зенный, стройный, как Александров Аер, но мастью занятнее — мухортый с золотистыми подпалинами, а в гриве белые лучи.

—    Иппократовым способом пробовал лечить?

—    Это, что ли, мочой с капустой? Пробовал.

—    Глиной и оцтом82 ?

—    Тоже пробовал. Помогает, но ненадолго. Из Нов­города выходили, все справно было, а сюда пришли, ут­ром сегодня глянул — снова здорово!

Пришли к Коринфу, он грустный стоит, в глаза нам даже смотреть не хочет. Налив у него на задней ноге сразу заметен, нехороший отек, с таким никуда идти нельзя. Если мое заветное снадобье не поможет, надо будет оставлять фарька тут.

— Все понятно, — сказал я приободряющим голо­сом. — Ты, Костя, теперь ступай и принеси мне ковш самого крепкого меда, какой только сможешь найти, а еще соли, охапку листьев хрена и полведерка льда. Иди, любезный.

Покуда он ходил, я стал изготавливать целебную кашу. В мешочке у меня всегда имелась сушеная ле­карственная смесь из семян мунтьянской арники, ро-мазейного ореха, лупены и корней петрушки. Сию смесь я принялся тщательно пережевывать и сплевы­вать в ковшик, пока не образовалась жеваная кашица в достаточном количестве.

— Вот так, Коринко, ты не грусти, вы-ы-ылечим мы тебя, голубчика, порхать будешь, аки веселый ме­телок. Что глянул? Не веришь? Зря, братунька.

Вздохнул, прянул ушами, немного ожил, в нем по­явилась надежда. Тут и господин его явился, принес все, что я заказывал, даже больше — еще и смородин­ного листа зачем-то приволок.

—    А это зачем? Ты что, Коринфа своего с огурцами засаливать собрался?

—    А я что-то подумал, ты и это велел…

— Давай сюда мед. — Я сперва сам его попробовал, хорош мед, зело крепок, то что надо. Я бережно влил нужное количество в жеваную кашу, посолил и пере­мешал.

— Ну, коняжка, потерпи малость. — И покуда Луготинец ласкал и придерживал Коринфа, я налепил коню смесь на больное место, закрыл сверху листьями хрена, обмотал. — Теперь обязательно должно за­жить. Следи, чтобы не стряхнул, а стряхнет — заново

привяжи. Если к завтрашнему утру все пройдет, иди на нем в полк, а с собой обязательно прихвати свежего сала и семян репы. На отдыхе сделай из сала и семян свежий отвар и делай коню на больное место горячие припарки, которые накрывай капустными листьями.

И так получилось, что весь день меня то один, то другой к себе призывал — там лошадь посмотреть, там топорный удар показать — мой удар зело славил­ся, но мало у кого получалось его повторить. Намедни я, известное дело, ударом своим стол-то развалил… И я ходил от одного к другому, время от времени ду­мая: «Конечно, Ратмирка хороший, а я плохой, толь­ко почему-то не он, а я нарасхват!»

В тот день архангельская труба играла последний сбор перед грядущей битвой. На рассвете следующего дня князь Александр наметил выступление. К вечеру и Ладимир, как обещал, собрал свою ладожскую дру­жину с ополчением, всего чуть менее двухсот чело­век. Все, что не успели подготовить, подтянуть, подлечить, пополнить, в спешке уходя из Новгорода, ус­пели доделать тут, в Ладоге. К вечеру Гаврилина дня никто не помышлял ни о пиве, ни о медах, ни о сыт­ных брашнах, изнывая лишь в одном сильном голоде и нестерпимой жажде — поскорее дойти до прокля­тых свеев и показать им, кто господин и хозяин на здешних землях.

Ратмир со мной по-прежнему был суров и на любые мои вопросы отвечал однословно или вообще не отве­чал. Ну а мне-то что, я и не очень хотел. Покуда он сво­им пением развлекал князя и посадника, я делом за­нимался, многим помог подправить снаряжение или коня. Какого мне еще у них просить извета?

Вечером, еще солнце не успело уйти за мироколи-цу, Александр объявил всем спать.

СВЕТЛАЯ НОЧЬ

Солнце садилось за мироколицу, играя последни­ми лучами по округлым персям холеных белотелых облаков. День Стефана Савваита и Архангела Гаврии­ла прошел сухо и тепло, а значит, по приметам, вся осень таковою быть обещалась. Раб Божий Филипп стоял на высоком холме и молился Богу, чтобы привел поскорее сюда войска князя Александра и послал им легкую победу над свейскими полчищами. С холма ему хорошо был виден в отдалении весь стан свеев на обоих берегах Невы, высокий шатер Биргера с золоче­ной макушкой и стяги Улофа Фаси в захваченном им родном селе Филиппа. Всех родственников его захват­чики либо изгнали, либо заставили себе прислужи­вать. Жен и дочерей ижорских себе в потребу пустили, не считаясь ни с ранним возрастом, ни со святостью за­мужества. И это при том, что стараниями Филиппа многие успели принять Крещение, и почти все пере­стали совершать жертвы языческим богам. Но для свеев они все равно оставались язычниками, ибо рим ляне не признавали Православие христианской верой.

Раньше его звали Пилися Пельгунен, но в святом Крещении вместо ижорского имени Пилися он принял имя святого апостола Филиппа, которое означало в пе­реводе с греческого языка «любящий коней». Впро­чем, ижорцы так и продолжали по старой привычке звать его Пилисей, а русичи называли кто Пельгуем, кто Пельгусием, кто Пельгусей. А ему всяко нрави­лось. У них и отец князя Александра в крещении Фео-дор, а все равно чаще именуют его славянским именем Ярослав. А вот, скажем, в книгах святый Град имену­ется Иерусалим, а русичи его на свой лад в речи назы­вают проще — Русалим, словно он русский город.

Русские книги он в последние годы читал и читал, по многу раз перечитывал, радуясь, что из этих жуч­ков и козявочек, именуемых буквами, можно скла­дывать города и страны, людей, птиц и зверей, а главное, что эти люди, птицы и звери оживают, хо­дят, летают, скачут, прыгают, совершают великие подвиги, говорят, поют, молятся, дышат. Вот и сей­час при нем, кроме молитвослова, был изборник, со­держащий поучение Владимира Мономаха и сказа­ние о Борисе и Глебе. Усердно помолившись, Пельгу-сий удобно расположился под камнем и достал заветную книжицу. Он загадал так: прочту немного, погляжу окрест, еще почитаю, еще погляжу, и так — покуда глаза не устанут. Небо было чистое, и ночь обещала быть сегодня белой. Далеко на другом холме сидел его сын Руухутто, в крещении Роман. По уго­вору, если свей начнут движение и станут сниматься со своего стана, Пельгуй должен был разжечь дым­ный костер. Увидев его, Роман сделает то же, и так на всех холмах до самого озера, и, если там появятся ладьи Александра, князь будет предупрежден о дви­жении свеев. Если же, наоборот, там увидят прибли­жение Александровых стругов, дымовая весть оттуда дойдет до Филиппа.

«Господи, благослови, Отче. Род правыих благо­словится, рече пророк, и семя их в благословении бу­дет», — приступил Пельгуй к чтению сказания о Бо­рисе и Глебе. Он взглянул на свейский стан. Там про­клятые грабители, насытившись и напившись, пели песни, радуясь, что много есть еще чего пограбить в окрестных ижорских селеньях. «Да не будет семя ва­ше в благословении, ибо неправедное творите!» — да­ром что не вслух поразмыслил ижорец. Солнце уже почти совсем скрылось за окоем. Птичий гомон делал­ся все тише и тише, и оттого свейское пение доноси­лось отчетливее.