Забайкальцы. Книга 4.

— Не можна так ехать, совсем не можна! — чуть не плача с досады, бормотал он с ударением на последнем слоге, отряхиваясь от песка. — Товарищ Яков, устрой мени, пожалуйста, какой-нибудь паршивый повозка!

— Нельзя, товарищ Бурынь, какая же езда на повозке в тайге! Там и дорог-то нету никаких. Ничего-о, привыкнешь, дело это нехитрое.

В пути Бурынь ехал рядом с Жигалиным, слушал наставления Якова, пытался подражать его посадке на лошади, а тот, с детства приученный к седлу, сидел в нем как впаянный. Когда переходили на рысь, он, чуть клонясь вперед и слегка приподнимаясь на стременах, оглядывался на Бурыня, пояснял:

— Вот так надо, во! Оно и коню легче, и самому хорошо!

Поднялись на небольшой, заросший молодым березником перевал, откуда видно деревеньку, две улицы которой растянулись вдоль речки. Здесь в ожидании высланного вперед разъезда Яков остановил отряд, в полевой бинокль принялся рассматривать деревню и ее окрестности. Люди спешились, разнузданные кони щипали молодую травку, зеленевшую по обе стороны дороги, влево и вправо от нее молодые кудрявые березки утопали в сплошном цветении багульника, пряным ароматом которого был густо напоен воздух.

— Эка, паря, дух-то какой от багулу приятственный, прямо-таки мед! — заговорил Чепизубов, с конем в поводу подойдя к Жигалину. — И до чего же его много везде. Куда ни глянь — вся тайга как в заплатах розовых!

— Угу, — мотнул головой Жигалин, продолжая оглядывать в бинокль уходящую вдаль широкую падь.

Чепизубов, оглянувшись на соотрядников, загораживаясь от них конем, тронул Якова за рукав гимнастерки:

— Слушай-ка, Яков Палыч, как фамилия того тонконогого в галифах? На сивом-то коне который?

— На сивом коне? — оторвавшись от бинокля, переспросил Яков. — Срывцев его фамилия, а что?

— Врет он, подлюга! Офицер он, сотник, в нашем Первом Читинском полку был, в четырнадцатом году у нас появился. Меня вскоре ранило тяжело в бою под Бродами, а после госпиталя во Второй Аргунский полк перевели, так что я с ним недолго побыл, а обличье его запомнил очень даже хорошо, фамилию только забыл… Такая еще простецкая вроде Петров, Прокофьев, но не Срывцев!

— Черт его знает, — пожал плечами Жигалин, — по документам-то Срывцев, рекомендация из штаба дивизии. А про офицерство его мне и Мурзин говорил.

— А ты ихним рекомендациям не шибко-то верь. Они, эти всякие подобные контрики, и в штаб пробраться могут.

— Все может быть, так что присматривать надо за ним.

— Обязательно даже, я с него глаз не сведу. — И, помолчав, заговорил о другом: — Ночевать-то где будем?

— В деревне придется.

— Зря. Вон какая благодать кругом, самая ночевка в поле, где-нибудь у речки, милое дело! Кони бы рядом с нами, да и сами в кучке — в случае тревоги какой, хлопот меньше.

— В деревне-то мы сами сыты будем и копей овсом накормим. Экономить надо, продуктов-то у нас не густо.

— Тайга прокормит в случае чего.

— На тайгу, брат, надейся, а сам не плошай.

И дальше в пути, где только представлялась возможность, норовил Яков ночевать в селах, экономя запас продуктов, а коней надоваливая овсом. В селах много понаслышались путники о крутом характере своенравного Витима, и на третий день похода увидели его воочию, залюбовались рекой, сгрудившись на крутом яру правобережья.

Витим, о коварстве которого много бытует рассказов в народе, начало свое берет в том же хребте, что и спокойный Баргузин, несущий свои воды к богатырю Байкалу. Витим поначалу так же устремился на юг, но, отрезанный от Баргузина кряжистым горным водоразделом, не стал он пробиваться к Байкалу, а, встретив на пути такую же своенравную, как и сам, реку Зюзю, слился с нею воедино и круто повернул к востоку. Тысячеверстная, нехоженая, не тронутая человеком тайга раскинулась по обе его стороны, прикрывая собою горные хребты и скалы. Много больших и малых речек принимает в себя Витим, и там, где они впадают в него, горы как будто раздвигаются, становятся поло-же, могучие кедры, сосны, даурские лиственницы вплотную приближаются к реке, и обнаженные корни их, волнуясь, ласково лижут Витим. Тут он вроде затихает, становится спокойнее, но, как только попадает в теснины, где голые отвесные скалы сжимают его с обеих сторон, вновь свирепеет и, как дикий, необъезженный конь, рвется вперед, потрясая белопенной гривой, с оглушительным ревом кидается на клыкастые камни порогов. Немало погибло на этих порогах смельчаков, что пытались проплыть здесь на плотах. Однако путь на восток преградил Витиму Яблоновый хребет, и буйный богатырь, словно устав от борьбы с каменными гигантами, постепенно сворачивает на север, а затем, образуя как бы большую подкову, потечет к западу, чтобы там воссоединиться с многоводной Леной.

Жигалину с его отрядом предстояло дважды пересечь Витим, ибо обойти его стороной было невозможно, слишком уж дики и непроходимы скалистые хребты правобережья. С яра, где находились Жигалин и его спутники, было видно большое село Романовна, на реке вдоль берега чернели лодки жителей, оттуда по зову вновь прибывших отчалил к ним паром. Когда паром пристал к берегу, Жигалин спросил паромщика, нет ли в селе каких-либо частей.

— Были какие-то. — Коричневый от загара паромщик, седенький старичок в полотняной рубахе, сощурившись, оглядел приезжих и добавил: — Белые, кажись, в погонах. С неделю тому назад уехали.

Конники, укрепив паром, начали заводить на него нерасседланных лошадей. Паромщик торопил их, с тревогой поглядывая на реку.

— Живей, ребятушки, живей! Прибывать начал Витим наш батюшка! Видать, дожди большие прошли в верховьях-то, успеть надо переправиться. Он вить такой, как взыграет, так с ним шутки плохи. Злой, оборони бог, злой!

"Чего так убоялся старик? Не пойму", подумал Жигалин, глядя на толстый из витой проволоки канат, перетянутый через реку и на берегу прочно прикрепленный к столбам. От парома к канату тянулся толстый буксир с роликом на конце. При переправе паромщик лишь перекладывал руль в ту или иную сторону, и течение гнало паром к тому или другому берегу. Много в этот день сделал рейсов старик на своем суденышке, пока перевез жигалинцев. Они усердно помогали ему удерживать руль в нужном положении, к вечеру переправу закончили.

— Слава тебе господи, успели, переправились по-хорошему, — сняв с головы старенькую, выгоревшую на солнце фуражку, старик истово перекрестился на восток и, приняв от Жигалина плату за перевоз, вздохнул. — Повезло вам, ребятушки, прям-таки коневой фарт! Опоздай вы хоть на один денек, даже на полдня, и хана, пришлось бы куковать на том берегу, пока вода бы не спала, а это могло и на неделю затянуться!

— А что, по большой воде и паром не ходит?

— Что ты, мил человек! — удивился старик наивности незнакомца. — Вить это же Витим! На него аж страшно смотреть, как загудит-то он в полную силу. Боюсь, не сорвало бы паром с буксира! Такое бывало не раз, потому и держим на такой случай запасные паромы. Во-он они лежат высоко на яру. Ну да бог милостив, может, на этот раз не шибко взыграет!

Утром чуть свет гонимый любопытством Жигалин поспешил на берег к Витиму и не узнал его — так изменился он за ночь. Вспухший вровень с высоким берегом, затопив низины, с бешеной скоростью гнал он мутные потоки, где, пенясь, кружились глубокие воронки. То тут, то там вынырнет из воды громадное, вырванное с корнем дерево, махнув зеленой кроной, исчезнет, и уже далеко внизу вынырнут корявые извивы его черных корней. Сбылось опасение старого паромщика: паром его сорвало, унесло невесть куда, лишь буксир от него одиноко свисал с каната на середине реки.

— Вот это да-а! — воскликнул Жигалин, выходя на берег. Восхищаясь грозной стихией, он мысленно сравнивал ее с революцией, с мощным подъемом восставшего народа. Лавина, такая же грозная лавина, все она сметет на победном пути своем и, как вот эти деревья, с корнем вырвет остатки угнетателей.

Вечером этого дня он записал у себя в объемистой тетради с клеенчатыми корочками, которую назвал дневником: