Куда ведет Нептун

Где там море Ледовитое, где шторма, где болезни? Слушают матросы лейтенантову жену. Цикают на того, кто кашлянет. Не мешай, дурень. Такая сказка. А может, не сказка. В жизни не такое бывает. Э-эх, неверная Улита, Улита Юрьевна. Да и братья хороши — на кого позарились?

Век бы слушать… Да вон склянки бьют вечернюю тапту. Наверх пора. Облачаются в парусиновую робу, напяливают меховые шапки.

Люк-окошко в небо заволокло водяной пылью. Подымайсь! Узенький трап шатается. Ступени скрипят под тяжестью башмаков.

Крупная волна отголоском вчерашнего шквала подкидывает судно. В снастях — вой. Весла вырываются, не желают признавать власти рук.

— Подмогнем, ребятки, парусам! Пашла, пашла, пашла…

А Таня остается в трюме с шестью цинготными больными.

Вздыхает:

— Вот такая история про Улиту…

Какое же плавание без происшествий? Об одном из них потом долго будут вспоминать моряки «Якутска».

Ночью вахту держал сам лейтенант. Дубель-шлюпка шла ходко, на парусах. Гребцы отдыхали.

Прончищев забросил лаг — определить скорость. Бечева, размеренная на узлы, разматывалась с катушки… И тут из трюма выполз Беекман. Он денно и нощно, словно алхимик, колдовал над каким-то пойлом, обещавшим победить цингу. Ему для опытов морская вода нужна. Опустил ведро в море, как в колодец. Налетела волна, тряхнула судно. Беекман не удержался. Голова лекаря скрылась в волне.

Прончищев сбежал по трапу, расстегивая на бегу суконную куртку. Успел только крикнуть:

— Штурвальный, бей в колокол!

Василий забыл снять башмаки. И сразу это почувствовал. Поплыл к Беекману, истошно взывающему о помощи. Рядом его лицо, сузившиеся от ужаса зрачки, трясущиеся губы. Лекарь пытался обнять Прончищева, но тот увернулся. Беекман на шее, башмаки, гирями висевшие на ногах…

— Дайте руку, Беекман!

Их накрыло волной, но Прончищев крепко сжал локоть лекаря.

Что было дальше, слабо помнил. Очнулся на палубе. Таня поднесла к его губам кружку спирта.

— Беекман. Как он?

— Господи, да вытащил же ты его…

Малосмешная эта история неожиданно приобрела в устах матросов веселый оттенок.

— И вот, значит, выходит ночью Беекман по малой нужде на палубу, — рассказывали острословы. — А тут рыба-кит. Тоже, значит, фонтанчик пускает. Ха-ха-ха!.. Беекман дивится. Видит-то без очков плохо. Что рыба — видит. А что кит — того не понимает. Вот бы, думает, изловить рыбешку голыми руками. Для опытов. Ну и давай хватать… Ха-ха-ха!

Ни Прончищев, ни Беекман не захворали после ледяной купели. Лишь Челюскин чертыхался, втихомолку крыл Василия на все лопатки. Сигать в море! О команде забыть! О должности!

Море все чаще штормило, дули пронизывающие до костей ветры. Волны терзали палубные постройки. Обломился форштевень. То и дело приходилось выкачивать воду из гребного отсека — порой отсек напоминал полное корыто. Люди с ног валились.

Через каждый час Челюскин и Прончищев менялись на вахте.

Жадно всматривались вперед. Вода. Вода. Вода.

Челюскин растирал задубевшие щеки. Подумалось о баньке. Похлестаться бы березовым веником. Побрызгаться из кадки горячей водой. Такие не хитрые мысли бродили в его голове.

В очередной раз приставил к глазу окуляр зрительной трубки. Ба, прямо по курсу, точно из-под земли, вырос крутолобый кряж. До него оставалось миль пять-шесть.

— Командира!

Прончищев не заставил себя ждать.

— Трубку!

Светлый кругляшок увеличительного стекла притянул к зрачку стесненное кряжами плато. Оно было серое, зыбкое, уходило далеко на север.

— Берег! — выдохнул Прончищев. — Таймырский берег…

Челюскин раструбом приставил ладони ко рту, огласил море диким, хриплым, срывающимся криком:

— Та-а-аймы-ыр по курсу! Та-а-аймы-ыр!!!

ТАЙМЫР

Прончищев воочию представлял ледяную шапочку, надетую на макушку Таймыра. Скорее, скорее! Но кто знает, как велика протяженность восточного таймырского берега?

Измучили постоянные штормы. Они замедляли движение дубель-шлюпки, которая шла вдоль побережья полуострова. Таймыр сопротивлялся, жестоко мстил людям, которые захотели проведать его тайны.

Одно к одному. Одно к одному. Боцман Медведев докладывал: кончаются сухари, на исходе опостылевшая солонина. Всем осточертело варево из моченого гороха, мерзлой капусты, буряка.

Скорбутная болезнь мало-помалу собирала с экипажа свою смертную дань. Умерло трое матросов. Покойников, обернув парусиной, опустили за борт. Среди них был тот молоденький матросик, что просил рассказать Таню какую-нибудь занятную историю про любовь. Эта смерть как-то особенно больно отозвалась в Тане.

Ближе к вершине Таймыра — гуще туман. В ледяном крошеве шуршали борта. Хорошо, что в оленекском селении нарастили их бревнами. Дубель-шлюпка потеряла свои стройные формы. Лишь точеная лебединая шея на носу напоминала о былой красоте и соразмерности судна. Уж как хлестали волны это деревянное изваяние, а лебединая головка выныривала из воды всем чертям назло.

В ясную погоду, а она все реже баловала, вблизи берегов проглядывался донный лед — то светло-зеленый, то голубоватый, а то и вовсе неожиданный — с розоватым отсветом, как брюшко карася морского. Таня пыталась передать в своих рисунках эти обнаженные глубины. Но как уловить мерцающие блики льда, его переменчивое сияние? Рисовала кряжи, отмели, заваленные валунами.

Челюскин чертит карты. Много скажут они моряку, но разве о Таймыре не захотят узнать другие люди? Возвратятся в Санкт-Петербург. (Господи, когда это будет?) Прончищев представит адмиралтейскому начальству (и Берингу, Берингу!) свои записи, чертежи, съемки берегов. И тут жена лейтенанта раскроет свои папки. Вот то море. Берега. Бухты. Кто посмеет сказать, что капитан-командор ошибся, разрешив женщине вступить на палубу военного судна!

На широте 75 градусов 15 минут таймырский берег открылся широким зевом бухты. Вошли в нее.

Хорошо у огня погреться, обсушиться. Да и разодранные паруса подлатать.

Взяв все необходимое для рисования, Таня побрела по отливу. Поднялась на гору. Плато. Отсюда далеко-далеко виден залив. Из-под ног выпорхнула белая куропатка. Редкие стволики деревьев. Моховые подушки. Головки желтого мака.

Коротенький август, жалеючи Таймыр, не знающий полного лета, всей его зеленой нежности, позволил на малое время подняться из серого мха робким цветкам, проклюнуться листьям тальника. Скоро сентябрь загасит такие нестойкие, случайные здесь тона.

— А, вот где ты! — Прончищев вскарабкался на плато, отер со лба пот. — Ну, забралась. С трудом нашел.

Василий примостился на валуне, подставил лицо свежему ветерку.

— Хорошо! Век бы так.

— Может, останемся здесь?

— Пожалуй, — соглашается Василий. — Пусть сами плывут. Ну их!

— Ну их! — Таня в легкой шубейке, голова не покрыта, пальцы перепачканы красками. — Справятся без тебя. Подумаешь, лейтенант.

— Это верно. Чего уж там. — Прончищев глядит в небо, щурится. — А скажи по правде, жалеешь, что за лейтенантом пошла?

— Жалею.

— Вспоминаешь своего жениха?.. Как его, Михаила Яковлевича?

— Еще как.

— Сейчас бы в Летний сад побежала. Да нет, на собственной тройке бы покатила. Там новые статуи. А то какой-то залив рисовать. Да где? Куда и Макар телят не гонял.

— Ох, не знала бы горя, — говорит Таня. — Ела бы вволю чего хочу, Лушка в кровать кофий бы приносила…

Когда они вернутся на «Якутск», Таня попросит Василия подписать картонный лист. На уголке рисунка Прончищев напишет: «На широте 75 градусов 15 минут сей залив изображен Т. Прончищевой».

— Рисунок для твоего отчета в Адмиралтейств-коллегию, — скажет Таня.

А в это время контр-адмирал Дмитриев-Мамонов (тот, что судил Харитона Лаптева) читал секретное письмо, только что доставленное почтой из Якутска в Санкт-Петербург.