Малюта Скуратов. Вельможный кат

— Если вздумал в молчанку играть, — зашипел дьяк, — то и пеняй на себя. Не под кнут попадешь, а на виску. А ну, Хорек, бери хомут и покажь ему, где раки зимуют.

Застеночное выражение точно отвечало произведенному действию, ибо подвешенный — встягнутый помощниками на веревке — видел немного дальше, чем его истязатели, стоявшие на каменном полу. Хорек и Кургузый моментально всунули руки не дрогнувшего пока парня в хомут и через перекинутое гладко обструганное толстенное бревно подтянули кверху так, что пальцы босых ног почти не касались никакой опоры. Тело Доски страшно вытянулось и как-то набрякло, будто под кожу добавили чего-то. Парень ахнул и опять затих. Из горла сдавленно вырывался еле различимый клекот.

— Ну?! Будешь отвечать?

Доска не обронил ни звука. Дьяк Заварзин задвигал пером в открытой, сшитой из отдельных листов тетради, свалив набок язык и почесывая левой пятерней дремуче поросший рыжим подбородок. Так длилось достаточно долго, и тело Доски растянулось до самого низа — то ли веревка ослабела, то ли руки от растяжки стали длиннее.

— Ах ты, вор негодный! — воскликнул Казик. — Хозяина жалеешь? Ну жалей, жалей.

— Я те пожалею сейчас, — скучно произнес Заварзин, поднялся с табурета и приблизился к дыбе. — А не привозил ли ты боярину от полоцкого воеводы Довойны какой-либо записи или сумы с деньгами?

Подвешенный замотал отрицательно головой и каким-то удивляющим движением ног на мгновение облегчил свои страдания. Казик тогда взял змеевидный ремень, нагнулся и нетесно связал ноги Доски у щиколотки.

— Волком завоешь, дурак, — сказал он как-то вяло и незлобно. — Дураков много. Все одно язык распустишь, только себя измытаришь.

— Себя ладно, — усмехнулся Заварзин. — Да нам тошно.

— Чего стоишь? — обратился к Малюте кат. — Бери вон бревно, — и он кивнул в противоположный угол, — да тащи сюда.

Малюта смерил Казика недовольным взором и подумал: попался бы ты мне на вольной воле в чистом поле — я бы тебя пришиб с одного щелчка или саблей вострой укоротил до плеч. Однако Малюта подчинился и подтащил довольно увесистое бревно к дыбе, а Хорек с Кургузым немного натянули веревку, и между пальцами ног подвешенного и полом появился солидный зазор. Казик взял конец бревна и вставил между ног, перетянутых внизу ремнем, ноги Доски изогнулись и стали похожи на конечности всадника, долго скакавшего на лошади и сошедшего на землю. У татарских наездников сплошь были так криво изогнуты ноги. Казик надавил на бревно ладонями, а потом наступил на него, крепче нажав. Из рта подвешенного раздался хриплый стон, который как птица забился о каменные плиты застенка. Боль, наверное, была непереносимой.

— Ну?! Молвишь слово или кнута добавить? — раздраженно спросил дьяк.

Крик тоскливый угас, и в пространстве растеклось глухое и томительное молчание. Слышалось потрескивание факелов, которые разрывали сумрак. Казик снова надавил ступней на бревно, и снова душноватый воздух раскроил вопль.

— Ну-кася! Оглажу я тебя кнутом, — решил недовольный результатами Казик.

Он пошел к кузнечным мехам, где в строгом порядке на широком столе лежали всякие предметы, выбрал кнут с отполированным прикосновениями кнутовищем, толстым у начала и зауженным к концу ремнем и возвратился к подвешенному. Он похлопал его по спине и потер ладонью, а потом вдруг отпрыгнул и с шальным выдохом: и-эхх! — стеганул по напрягшемуся от неожиданности, но недвижному под тяжестью бревна телу.

— И-эхх! И-эхх! И-эхх!

Крест-накрест и от ребер к ребрам. Затем Казик переместился на другую сторону и опять крест-накрест и от ребер к ребрам. Беловатая кожа покрылась быстро набухающими черной кровью полосами. Голова у Доски повисла.

— Плесни-ка! — велел Казик помощнику. — Нехай отойдет. Да посвети. Может, что изнутри и уронит. Слово какое милостиво пожалует.

Кургузый взял бадейку и швырнул два выгнутых водопада в лицо Доске. Однако тот не подавал признаков жизни.

— Еще! Спину не замочи, а то шкура сползет.

Кургузый опять облил подвешенного очень аккуратно.

Малюта даже подивился, с какой ловкостью действовал Кургузый. Он, пожалуй, оставит себе этих помощников. Сноровисты, лишнего повторять не трудись. Управляются быстро, будто заранее знают, что им прикажут.

— Дышишь, вор негодный! — И Заварзин заглянул в лицо Доске. — Да ты еще и смеешься?!

Малюта видел и не такие мучительства на войне, но там хоть дьяки отсутствовали. Рот у Доски раздирала страдальческая гримаса.

— Эк его разобрало! — не выдержав, прошептал Малюта.

— Жалеешь? — И Казик обернул мокрую от пота и испарений физиономию. — Жале-е-ешь!

— Дай кнут, кат, — жестко велел Малюта. — Гей, Хорек! Встягивай холопа повыше.

И Малюта резанул кнутом с оттяжкой, а потом добавил, и так точно рассчитал, что кровавые полосы, выглядевшие черными, легли рядышком.

— Ловко! Молодец! — похвалил Казик. — А я думал — жалеешь!

Малюта поднял кнут и внезапно ощутил, что он с удовольствием бы ожег и Казика, но тот вовремя перехватил руку:

— Оставь, боярин! Он более не сдюжит. И назавтра дышать должен. Очи на очи поставим их с Семейкой. Так, Федор Михалыч, или не так?

Заварзин кивнул:

— Обязательно очи на очи. С них душу вынуть надо. Ишь какой упорный! Семейка — тот помельче оказался. Свести — лоб в лоб! Да взять поодиночке на виску. Вот тогда и поглядим, что запоют. Как в изумление Семейка пришел, сразу язык распустил. А отделывал его не ты, Казик, а Лошаков, да и не здесь, а в Разбойном. В Разбойном дыши — не хочу: свежо.

Заварзин наскоро собрал письменные принадлежности, распрощался и исчез в темном провале. Хорек опустил подвешенного на пол, опустил бережно, чтобы голову не повредить — голова Доске пригодится, сдернул с рук хомут — тут можно не церемониться, развязал ноги, выкатил бревно и накрыл тело, бездыханной тушкой лежащее на голом полу, коробящейся от крови и грязи дерюгой.

— С утра, боярин, придешь, или как? — спросил Казик Малюту.

— С утра.

— Вот и ладненько. Тогда и покончим с остальным. Я тут теперь не хозяин. Больше двух десятков лет в этой келье службу государеву правил. Чего и тебе, боярин, желаю.

Малюта усмехнулся. Кат себя жалел — того и гляди расплачется, как баба. А баб Малюта любил лишь в одном месте и одним местом.

— Сколько в подклети отделений? — спросил он Казика.

— Десять.

— Запоры-то крепки?

— Крепки, боярин.

— Давай ключи.

Казик обреченно протянул связку, нанизанную на железный прут. Он был катом старой школы. Молился на образа, выпив лишку, плакал мелкой слезой, без евангельских истин к пыткам не приступал. Уходил в отставку по изношенности. А на смену шел иной человек, который ни катом, ни палачом не желал себя называть. Этот иной человек и бросил ему небрежно:

— Прощай, кат!

Лондонский сюжет и ливонские интриги

Хрестоматийной стала констатация факта, что Петр Великий прорубил окно в Европу. Один из немногих европейцев в России, Александр Сергеевич Пушкин, никогда не покидавший ее пределы, подтвердил и удостоверил необходимость и благотворность такого деяния. Третий Романов не раз хвалил предпоследнего Рюриковича за неуемное стремление укрепиться на побережье Варяжского моря. Ни тот ни другой за ценой не постояли. То, что начал Иоанн, завершил через столетие с небольшим Петр. Пушкинская формула многозначительна, многослойна и таит в себе богатое содержание. Окно — отверстие в стене для проникновения света и воздуха. Наличие отверстия предполагает присутствие стены. Следовательно, стена существовала. Она не была повержена в прах, но появилось окно.

Между тем нельзя утверждать, что желание пробить отверстие имели только Иоанн и Петр. Движение с Востока на Запад было более целеустремленным и страстным, чем движение с Запада на Восток, но и последнее обладало солидным запасом энергии. Правда, энергия эта выражалась в форме атаки лишь в отдельные моменты истории. Большую часть времени ее тратили на блокаду Московии. Польша, Литва и Ливония обладали огромным опытом в строительстве средневековой линии Маннергейма. Часть литовской знати — русской по происхождению и православной по вероисповеданию — внесла значительную лепту в возведение препятствий, мешающих порыву их собратьев по другую сторону границы. Любопытно, что маршал Финляндии Густав Маннергейм некогда состоял на русской службе и тоже присягал на верность русскому царю, а значит, в каком-то смысле был русским.