А. Разумовский: Ночной император

До последнего седого волоска знакомый батюшка, ее же малороссийский крепостной, начал известный обряд венчания. Не в пример прошлым подобострастным дням, держался строго и независимо. Обряд венчания был для него высшей мерой служения Богу. Едва ли он и думал о том, кого венчает. Он представлял на брачную жизнь христородную рабу Божью Елизавету и раба же Божьего Алексея; больше ничего не было в мыслях простоватого хохлацкого батюшки. Протоиерей Дубянский пребывал поодаль, ни во что не вмешиваясь. Никто ведь не знал, что остаток сегодняшней ночи невеста проплакала у его плеча. «Как вести себя, отче, пред Божьим венцом на тридцать третьем-то году жизни и на десятом году истинного супружества?! Кто простит, кто покает меня, окаянную?!» Но протоиерей Дубянский был не только первостатейный священник — еще и отменный царедворец. Нынешняя невеста достохвально скромна и привержена Богу — как может Бог обойти ее своей благодатью? К положенному часу он сумел настроить ее на тихий и покорный лад. Когда надо, он мог быть и строгим, не боясь государевой кары. Невеста ценила в нем бескорыстие. Что он требовал для себя? Да ничего ровным счетом, разве сухарика. Положим, не одними же сухарями питался имперский духовник, но разве он вопрошал о большем? Невеста захолодавшей спиной, на которой еще грозным родимым батюшкой были обрезаны девичьи крылышки, чувствовала его строгое присутствие.

— Соединяется раба Божия Елизавета…

Кто не слышал подобных слов!

— …с рабом Божием Алексеем…

Если он и думал о чем в эти минуты, так не о себе, — он, простой, неведомый казак, более того — пастух. Алексей лучше батюшки понимал, что сейчас происходит. А потому и думал: «Каково-то ей, повелевающей огромной империей и огромной же армией, чувствовать себя обычной рабой?..» Не так ли она претерпевала искушение, когда в достопамятную ночь 25 ноября прошедшего года стояла на коленях перед Всевышним? Только он, Алексей, знал, насколько искренни были ее слезные молитвы.

Но сейчас другое дело — совсем другое. Его простая хохлацкая судьба вязалась с судьбой имперской…

Уже в карете Алексей дал себе волю:

— Моя вечная господыня! Неуж я пережил все это? Неуж ты-то сама пережила?

— Трудно было, Алешенька, но я ведь не осрамила тебя?

— Как можно, Лизанька! Единое, что меня повергает в немочь — кто ж я теперь-то?!

Женское сердце чуткое. Она поняла его душевную смуту, на себя все перенесла:

— А кто я теперь, Алешенька? Я ведь всем этим… моим боярам!.. обещала, что никогда не выйду замуж, следовательно, не предам наследства московского трона. Иль предала? Отвечай!

Руки у Алексея дрожали, когда он целовал ее, до последнего мизинчика известные белы ручки.

— Предала, господынюшка. Но ты ли первая?

— Я ли последняя?..

Невеста, теперь уже законная жена, плакала, как деревенская баба, осчастливленная таким женихом. Муж уже?.. Видно так: муж!

А кто же он-то… казак ли хохлацкий, пастух ли сиротский… соцаревник ли царицы?!

А всего понемногу…

VIII

«Личные шалости», как говорила еще не коронованная супруга бывшего пастуха, не мешали ей «власть сластить». Дело подходило все-таки к другой короне, не шуточки. А на московских улицах — грязь да дохлые собаки; разломанные остовы саней да пьяные нехристи. Губернатору сделано было строжайшее внушение, но что толку. Когда императрица изволила посетить Кремлевский дворец и подумала пожить в старых покоях, там все переполошились. Мало двор, так и парадные подъезды были забиты многолетним хламом и превращены в скопище нечистот. Посланный для очередного внушения фурьер ничего не мог поделать: сказывали, за месяц не разгрести грязь. Пришлось довольствоваться Головинским дворцом.

От досады и скуки Елизавета задумала свадьбу лучшей прачки-кружевницы и лучшего же кучера. Куда денешься! Любились не любились, знались не знались — айда венчаться: занятие на несколько дней. Рослая, под стать самой Елизавете, прачка, облаченная в голубенькое гризетовое платье с черным подбоем, пришла благодарить свою державную сваху. Да заодно и показать белокипенные голландские кружева, которые надлежало подвергнуть ласковейшей стирке, прежде чем облечь белоцарское тело. Но Елизавета не на кружева уставилась — на платьице голубенькое:

— Где ты его сыскала?

— На чердаке, государыня. Тоже постирала, ништо.

— Ништо, уж верно…

Елизавета захохотала как полоумная. Даже Алексей вздрогнул — что уж говорить о бедной прачке, та слезами залилась. Ведь не знала, что это платье путями неисповедимыми попало на чердак из гардероба прежней цесаревны, бегавшей от гнева Анны Иоанновны то в Москву, то еще дальше, в Александровскую слободу.

— Иль плохо я постирала, милостивая государыня? — бухнулась на колени ошарашенная прачка.

Елизавета подняла ее с пола и расцеловала:

— Да хорошо, да преславно! Просто мне весело с чегой-то стало.

Как раз угораздило Алексея отбыть было в свои покои. Она услышала шаги — и ему:

— Алексей Григорьевич, друг любезный, дай этой распригожей невестушке сто рублей. А то не дозовешься казначея!

Алексей уже не раз попадал в подобные ситуации и под камергерским камзолом носил на поясе самый обычный кошель. Он подошел к туалетному столу и с невозмутимой улыбкой отсчитал приданое.

Прачка вылетела за двери в таких благодарных слезах, что Елизавета еще пуще расхохоталась:

— Кружева-то опять стирать придется. Слезные!

Алексей поцеловал ручку, которая в веселой небрежности расшвыривала кружева по столу, и доверительно доложил:

— Еще одна невеста едет. Уже в Митаве. Фурьер прискакал.

— Да? — стала сразу серьезной Елизавета. — Успеет ли?

— Как не успеть. Государыня! На реке Двине, на русской границе, невестушку немецкую и ее матушку встречал Семен Кириллович Нарышкин, наш самый ловкий дипломат, специально из Петербурга был послан встречь. Губернатор князь Долгоруков во главе всей своей губернской свиты в рижской ратуше устроил торжественный прием. Пушки, литавры, трубы. Все как должно, государыня. И сани отосланы. Они ж до Риги в дормезе тащились! С прицепленными сзади санями. То-то зрелище! Теперь хоть всласть прокатятся.

Сани не простые были отосланы в Ригу — царские. Вместе с шубами и соболями, чтоб немецкие путешественницы не померзли. А уж кони-то!..

И Долгорукову, и Нарышкину было предписано: гнать в двенадцать! Неблизкий путь из неметчины до Петербурга и дальше до Москвы. Надлежало в Петербурге прилично переодеться и поспешать уже немедля. Не месяцы — дни оставались до коронации. Других мыслей у Елизаветы сейчас не было — только об этом. Даже балы и маскарады попритихли: когда надо, веселье оставляло.

Алексей немало удивился ее сегодняшнему состоянию.

— Господынюшка, — оглянувшись, нет ли кого посторонних, успокоительно погладил ее руки, перебиравшие кружева. — Все будет хорошо. Душа твоя покойна ли?

— Ой шалун! — Она свои ладошки к его крупным, мужицким ладонищам прижала. — И где ты только, друг нелицемерный, всему этому лицемерному царедворству научился?

— Да ведь с кем поведешься…

— Вот-вот, — не поняла она колкого намека. — Сколько глупырей-упырей вокруг меня! И всех уважь, всем должные почести воздай. Вынь да положь! Из каких ладоней? Даже твоих, Алексеюшка, не хватит.

— Моих — уж истинно. А твои, господынюшка, прещедры будут!

— Да, да, Алексеюшка. Но сколько искателей? Коронация — это ж ожидание щедрот. Напасись-ка на всех-то!

— Что касаемо меня, так это уже излишек не по заслугам…

— А ты не суди меня, Алексеюшка. Я получше других знаю твои заслуги-то… Думаешь, железная? Каменная? Может, от твоей-то ласки да верности и силушка во мне кипит. Не возгордишься?

— Как можно, Лизанька! Да раб я твой вечный и неизменный…

Он осекся, потому что дверь хоть и мягкая, но все же маленько пискнула. Входить без доклада, кроме истопника Чулкова, мог еще только один человек: личный секретарь барон Иван Антонович Черкасов. Так и есть: несет нелегкая!