Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси

— Личной? А ты уверена, что король захочет согласиться на такую аудиенцию? Не обманывай себя, царица Московская, Зигмунт в тебе монархини не видит — только свою подданную.

— Подданную? После обручения?

— Разве ты не на его земле? Не в его владениях? Разве тебя уже венчали на царство?

— Какая разница? Будут венчать!

— Будут! Вот ты сначала сумей доехать до Москвы, войди в кремлевский собор, обвенчайся не с послом — с московским царем в личной его особе…

— Ясновельможный отец все время выражает какие-то опасения.

— Не только выражаю — имею основания для опасений. Не артачься, дочь, падай сейчас же, при всей шляхте королю в ноги.

— И что от этого случится? Что?

— А то, что все увидят, как милостиво он тебя поднимет, как обойдется с царицей Московской, в какой комитиве — согласии вы разойдетесь.

— Милостиво? Король польский царицу Всея Руси!

— Хватит, Марыню, хватит! Нет пока никакой царицы Московской — видимость одна. Есть Мнишкувна — не более того. Делай, что отец приказывает. Тогда, может, и супруг твой будущий — слышишь, Марыню, будущий! — лучше с тобой обходиться станет. Запомнит, какая у супруги его поддержка есть, кто в случае чего на помощь к ней придет. Ступай же, Марина Мнишкувна, ступай!

Посол Власьев с кресла приподнялся: зачем царица Московская к польскому королю направилась. Сама! Нет такого в договоренности и быть не могло. Не могло, а стало! Даже глаза рукавом прикрыл, как увидел, что перед королем его государыня, супруга царя Московского, перед полячишкой на колени упала.

Замер зал. Какие там разговоры! Какие танцы!

— Ваше королевское величество, разрешите мне от всего сердца принести вам благодарность и признательность…

За что? За богатства неслыханные? За роскошь дивную, которой никогда на королевских свадьбах не бывало и не будет? За то, что государь Московский согласился с ним, королем, турками битым-перебитым, в союз войти? Что же это, Господи!

Король помедлил, чтобы все увидели, как лежит у его ног Царица Московская. Как благодарствует ему голосом пусть слишком тихим, да все равно все расслышать позволяющим.

Помедлил. Осмотрелся. И тогда только шапку снял, к царице наклонился. Поднял ее со всеми ее жемчугами и бриллиантами, в платье бесценном. Перед собой поставил. Поздравление начал произносить. Длинное. Да какое. Не царицей, не государыней — всего-то навсего великой княгиней Московской Марину назвал.

В зале — муха пролетит слышно. Шляхетство только переглядывается. Ежи Мнишек краснее бурака стал. Посол Власьев так рукава от лица и не отвел: такое увидеть!

Отыгрался король Зигмунт — ничего не скажешь. Напомнил великой княгине Московской о священной ее обязанности мужа своего, великого князя Московского в истинную веру обратить, о нерушимом союзе Польской державы и Московии денно и нощно печься, потомство свое в истинной вере воспитывать.

Вспылил Афанасий Власьев: быть детям государя великого Московского в той вере, какую исповедуют в Московском государстве. Так испокон веку было, так до конца веков и останется!

Будто не слышал его никто: шляхетство стеной перед ним стало. Говорит по-русски: кто его тут поймет, кроме своих! В Москве тоже не больно-то рассказывать станет — его промашка, его, посольский, недосмотр.

У царицы Московской слезы глаза застилают. Хотела от короля на место свое вернуться, отец ясновельможный не дал. За руку подвел к королевичу Владиславу, чтобы и ему до земли поклонилась. И к королевне Анне — чтобы и ей.

Только тогда взяли Марину под руки ясновельможные Панове Миколай Олесьнецкий, каштелян Малогосский и Ваповски — из зала к матери больной, в постели лежащей проводили. На ногах не стояла от обиды горькой, от унижения, от улыбок шляхетских, с какими царицу Московскую провожали.

Первым его величество король Зигмунт с семейством уехать изволил. Как бы Ежи Мнишек стал дочь свою провожать, когда мог самому королю помочь в карету сесть, милостивую благодарность за торжество и послушание Марины Юрьевны выслушать. Вся челядь мнишковская, вся родня и слуги с величайшим почтением экипаж королевский на конях до самого замка проводили.

Доволен ли ясновельможный отец остался? Где там! И его король нашел способ унизить. Все суды и по Самборской экономии, и по копям соляным велел отложить — до возвращения Мнишка из Москвы.

Что еще там, в Кремле, случится, чего новая царица добиться сумеет, поживем — увидим.

Посол Власьев ни одной ночи глаз не сомкнул. Что теперь делать? Как честь московскую восстановить? Как ни в чем не поддаться польскому Зигмунту?

Наконец-то понял, что не искал Зигмунт настоящей дружбы с Москвой. Завидовал несметным богатствам Московского государя. Подчинить себе хотел. С помощью царской невесты.

И отцу невесты не Москва снилась — лишь бы из своих неприятностей местных выпутаться. Задним числом узнал (а коли бы и раньше, велика ли разница?), покойная королева Анна Ягеллонка в смерти короля Августа Зигмунта не кого-нибудь — Мнишка с его ордой приспешников обвиняла. Грабителями, сводниками обзывала, потому что искали любовниц для старого короля. Прощения им не дала. При всей шляхте.

Узнал Ежи Мнишек, и как королевский казначей подарки московские царской невесте оценивал, ничего не упустил. Наву золотую — в шестьдесят тысяч рублей. Ожерелье жемчужное, каждый жемчуг — в мускатный орех, красоты невиданной. Жемчугов меньших, но еще более драгоценных, — целых двадцать пять фунтов, а всего жемчугов для платья ее царского — сто фунтов. Посуды золотой и серебряной в виде людей и зверей — еще на шестьдесят тысяч.

Как не оценить, чтобы на свадьбе королевской лицом в грязь не ударить. Завидует Зигмунт. Издаля видать — крепко завидует.

Как теперь послу Власьеву государю Дмитрию Ивановичу на глаза показаться: не так свадьба прошла, совсем не так. Не сумел добиться, чтобы в соборе Мариацком церемония состоялась. Воспротивился Зигмунт — известно, он всему хозяин. Поди с ним поспорь!

Через пару дней государыня Московская со всеми своими придворными, как назло, в собор прошествовала, чтобы при церемонии присутствовать, как нунций, папы Римского полномочный посланник, ксендзу Бернату Мачиевскому кардинальские полномочия передавал. Ей-то что за печаль, что за праздник! Нет, мало что высидела, под благословение к новому кардиналу подошла, чуть не до земли поклонилась. Будто назло.

А кругом, толмачи рассказали, топот стоял. Мол, малая шляхтяночка в царицы вышла, государыню из себя строит. После Самбора-то! Каково такое слушать?

Посла тоже вниманием не обошли. Обычаев придворных не знает: пригоршнями из мисок да блюд кушанья берет, когда следует кончиками пальцев, взять, ножом мелко порезать да в рот кусочками малыми класть. А вилок, мол, и вовсе не видывал.

А они что видывали? Без них в Москве известно, что герцоги Медицейские моду такую завели. Так у кого приборы такие есть? У них самих, что ли?

Дружба с Москвой — слова одни. Сердцем они к Москве не прилежат. Только и ищут, к чему придраться, какое лыко в строку московитам поставить.

— Ты нашла ясновельможного пана Мнишка, Теофила?

— Нашла, ваше величество.

— И передала мое желание его видеть? Немедленно?

— Со всем моим усердием, ваше величество.

— Но он не пришел с тобой, как я вижу?

— Думаю, пан будет здесь вскорости.

— Что значит, ты думаешь? Ты не уверена? Да отвечай же, наконец, толком. Ты отлично знаешь, я не терплю недомолвок. Где ты отыскала отца?

— У ясновельможного пана широкое застолье, и собралось множество ваших придворных, ваше величество.

— Мы же только что пустились в путь и после слишком обильного завтрака. Когда они успели загрузить поваров? Откуда взялась снова провизия?

— Я не сумею вам ответить на ваши вопросы, ваше величество. Но застолье самое широкое. Вино льется рекой, и я не решилась приблизиться к столам — там слишком шумно и не пристало паненке…