Торговец тюльпанами

— Знаешь, кто такие ризотомы, охотники за корнями растений? Они называют себя странствующими коллекционерами и якобы всего лишь находят или скупают редкие луковицы, чтобы перепродать тому, кто больше заплатит, но на самом деле одинаково лихо режут стебли и глотки… Ризотомы готовы на самое кровавое убийство, лишь бы завладеть цветком, и не приведи Господь, чтобы кому-то из этих разбойников стало известно, куда ты отправляешься и зачем…

Деруик взвесил на ладони оружие. Ему показалось, что кремневый пистолет — слабая защита от душегуба с ножом, и вообще не понравилось новое задание. Разве он уже не сделал свое дело?

— Вы оказываете мне честь, сударь, доверяя обогащение вашей коллекции и поручая пополнить ее, возможно, лучшим украшением… однако я думаю, что Элиазар мог бы стать куда лучшим представителем человека, чье имя носит.

— Помолчи! — Паулюс отмахнулся, словно отгоняя муху. — Кто поверит в твое величие, когда ты так прибедняешься? Лично у меня нет сомнений в твоей победе. Шпагой ты, насколько мне известно, владеешь — не зря же с юных лет занимался фехтованием с французом? Ну так это пригодится тебе скорее, чем умение выговорить имя редкого растения! Разве не знаешь такого присловья: «сто фламандцев, сто ножей»?

Сколько Виллем ни доказывал свою непригодность для этого поручения, Паулюс стоял как скала, мало того — чем больше ученик сопротивлялся, тем больше учитель превозносил его таланты, оба, стараясь переубедить один другого, дошли до нелепых преувеличений, но в итоге победа осталась за Берестейном: он засыпал Виллема цифрами, доказывая, что тому никак иначе не расплатиться, и единственный способ отдать долг — принести регенту Semper Augustus.

Окончательно сломила упорство молодого человека именно эта откровенность. Он сунул пистолет за пояс, проверил, вытащив шпагу из ножен, не заржавел ли клинок оружия, которое носил при себе только для красоты, и выпряг из кареты одну из лошадей. Мгновение спустя одинокий всадник уже скакал в Лейден.

От Харлема до Лейдена всего пять лье, но в дождливую погоду, когда разлившиеся реки и озера вынуждали путников делать не один крюк, путь увеличивался вдвое и становился очень утомительным. В такие времена дорога плутала по полям, среди затопленных лугов, ползла по осыпающимся склонам дюн, где деревянные колеса тяжелых повозок надолго увязали в песке, терялась в трясине. А если повозки двигались вереницей одна за другой, достаточно было застрять первой — и нередко получался затор: останавливались возы, двуколки натыкались одна на другую, погонщики, по колено в грязи или тине, жестоко лупили волов палками… Одни только всадники продолжали путь, пробираясь между повозок, хотя иным порой приходилось спешиваться и некоторое время брести по воде.

Виллему не повезло: как раз в тот день, когда он собрался в путь, на дороге, ведущей в Лейден, было такое столпотворение, что он дважды безвылазно застревал в плотной толпе, через которую не мог пробраться ни пеший, ни конный. Ничего подобного он в жизни своей не видел и заговорил об этом с юным всадником, который давно топтался рядом с ним и коротал время, подкидывая на вытянутой руке игральные кости.

— Удачного тебе дня, парень!

— И вам того же, сударь.

— Это куда же столько народу валит? Не на Лейденскую ли ярмарку?

— Да не слышал, чтоб сегодня там было гулянье, и в календаре ничего про это нет.

— А может, там казнят преступника? Или молодежь собирается искать гнезда цапли в Зевенхёйзенском лесу?

— Понятия не имею.

— А сам-то зачем в путь тронулся?

Ловким движением руки парень ссыпал бараньи косточки в табакерку, затем, видимо, для солидности, потеребил усы — вернее, то место, где еще только предстояло вырасти усам, а пока была светленькая неровная поросль, которой явно не касалась бритва.

— Еду по делам! — еще ломающимся голосом объявил он.

— Что за дела-то — сердечные или денежные?

Всадник глянул на собеседника глазами неопределенного цвета из-под сморщенных, как у грифа, век, и глаза его показались Деруику слишком большими для этого юного лица. А мальчик, едва посмотрев на Виллема, отвел взгляд, потом снова всмотрелся и снова отвернулся — будто ему боязно глазеть на некое уродство.

— Ну, так зачем же? — поторопил его Виллем.

— Хочу купить цветок, о котором говорят, что он самый красивый и самый ценный.

— Цветок?

— Цветок, сударь, тюльпан. Называется Semper Augustus.

Виллем до того оторопел, услышав это признание, что ему и в голову не пришло спросить всадника, откуда тот узнал о цветке и кто навел его на след владельца. Только на два слова его и хватило:

— Надо же…

Нет, конечно, не может быть случайностью ни то, что этот встреченный им на пути парнишка ввязался в ту же самую историю, ни то, что он оказался на Лейденской дороге одновременно с ним самим… Увы, как ни печально, но похоже, о существовании Semper Augustus, видимо, знает куда больше людей, чем думает регент. Но в таком случае — кто же из тех, кто его сейчас окружает, конных, пеших и с повозками, — охотники за тюльпаном с алыми прожилками на лепестках и сколько их? Сколько из этих мешков, привязанных к задкам двуколок, туго набиты флоринами, дукатами, риксдалерами или каролюсами, предназначенными для покупки чудесного цветка? Виллем пошатнулся в седле и схватился за луку, чтобы удержаться, горло у него сжалось, словно его, как мешок какой-нибудь, стянули сверху веревкой…

— Но ведь, говорят, тюльпаны такие дорогие… Денег-то тебе хватит, чтобы купить твой Semper Augustus?

Парнишка вытащил из слегка оттопыренного кармана тощий кошелек, высыпал на ладонь содержимое и доверчиво протянул нечаянному попутчику: пять монет по три флорина с отчеканенным на них фризским гербом — двумя леопардами на щите. — Вот…

— Это все твое богатство?

— Мое и моей невесты… Я дубильщик кож и заложил все, что у меня было, ради торговли тюльпанами. Говорят, на одной-единственной луковице можно сразу так разбогатеть — ни с одним другим товаром не сравнишь!

Мальчик с наслаждением покачал монеты на ладони и улыбнулся — приподнялись его реденькие усики, открылись белые с округленными краями, будто молочные, зубы… В мечтах он уже взвешивал на руке цветочную луковицу, но тут резкая боль прервала его грезы: Виллем, привстав на стременах, потянул парнишку за ухо, как строгий учитель нерадивого школяра.

— Помогите! — завопил юный всадник, решив, что у него сейчас отнимут деньги.

— Замолчи, осел, — процедил сквозь зубы Деруик, — я не собираюсь тебя грабить! Все наоборот: я прибавлю к твоим пятнадцати флоринам, на которые тебе все равно не купить не только Semper Augustus, но даже и одного лепестка Couleren, еще пять, лишь бы ты убрался отсюда!

Виллем вытащил зашитые в пояс монеты и, высыпав их на ладонь мальчика, с силой загнул его пальцы. Парнишка, все еще кривясь от боли, с изумлением уставился на него.

— Сударь, я… я не понимаю! — пробормотал он, попытавшись оторвать от своего несчастного уха терзавшую его руку.

— А что тебе понимать-то надо? Вполне достаточно, если ты просто послушаешься меня, который продал больше луковиц, чем ты прожил на свете лет! Меня, который навидался таких, как ты, желторотых птенцов — шорников, трубочистов или торфокопов, вот так же кинувшихся охотиться за тюльпанами в надежде разбогатеть, но вернувшихся с охоты с пустыми карманами… У дурака золото не задерживается!

— Ай! Сударь, вы же мне ухо оторвете!

Деруик выпустил, наконец, добычу, но напоследок наградил бедолагу таким крепким подзатыльником, что у того из уголка губ показалась прозрачная струйка слюны.

— Послушай моего совета, сию же минуту поверни коня и возвращайся в свою деревню. Там тебя наверняка ждет не только плачущая невеста, там тебя ждут и встревоженная мать, и разгневанный отец — ну и возвращайся к ним, вымоли у них прощение, а потом упади в ноги тому прохвосту, которому заложил свои запасы кож, упроси, чтобы он все тебе вернул, а если откажется — выкупи, добавив к стоимости залога часть того, что сейчас получил. Словом, начинай-ка снова жить честным трудом и забудь о той жизни, к которой тянешься, забудь о ней, пока на тебя не обрушились несчастья и долги! Если хочешь знать, я и сам, ввязавшись в сделки с тюльпанами, задолжал десять тысяч гульденов одному харлемскому вельможе… Неужели это — завидная участь, неужели ты для себя выберешь такую?