Чудаки

— Я знаю, что вы меня переговорите; но правда-правдой: ведь весь свет играет, и без карт люди не могут обойтись. Это невинная, небольшая игра.

— Но от нее доходят до большой.

Пан Самурский не хотел слушать меня и сел за свой несчастный преферанс. Надо мною смеются теперь, как над учеником пана Грабы; пускай смеются. Я ввел у себя по посессии все улучшения, которые позаимствовал у Грабы; после минутного недоверия народ охотно принял их и теперь благодарен мне. Большая разница между снисхождением и справедливостью. Не следует снисходить злу, и я этого не делаю, потому что этим я поощрял бы его, и я спокойно засыпаю, чувствуя, что совесть моя чиста.

Не правда ли, дорогой Эдмунд, что этот год очень переменил меня: мысли и слова, которые ты читаешь в моих письмах, недавно были мне самому непонятны. Я не понимал их значения; жил, как жилось, расходуя жизнь на развлечения; теперь я мыслю, тружусь и, страдая, я счастливее прежнего.

Ты будешь смеяться, старый ветреник! Смейся, но не сожалей обо мне. Вообрази себе, что даже Стась, этот образец городского слуги, лентяй, картежник, при мне уже очень переменился; все его пороки слились в одну сильную безвредную страсть — охоту. Как меня, так и его ты не узнал бы. Он носит лисью шубейку, как Мальцовский, козловые сапоги, и хотя все еще прямо держится и чисто одевается, но лицо его переменилось и приняло более мужественное выражение: он загорел, огрубел, пьет водку, ест колбасу и не скучает по Сасской кемпе. [5] Даже начинает понимать, что лакированные сапоги не нужны для счастья и что без них можно быть честным человеком.

— Не хочешь ли возвратиться в Варшаву? — спросил я его.

— Успеем еще возвратиться, барин, но теперь мне не к спеху: вот, как-то я освоился с этой жизнью.

— Помнишь ли, как тебе было невтерпеж, как ты хотел бежать отсюда?

— Теперь другое дело, барин, мы на своем хозяйстве, и охота здесь хороша.

Я улыбнулся. Станислав уже привился на этой земле, а еще удивительнее, что он стал серьезнее: он понемногу подражает мне. Это хорошо; двойная польза из этой реформы; даже те, которые не хотят, — идут за нами, как Панурговы овцы. Слава Богу!

Несмотря на убедительные просьбы конюшего, Ирина никуда не уехала. Лето просидела в деревне, и кажется, осенью и зимой тоже не собирается в город, потому что нисколько об нем не скучает. Я бываю в Румяной, мы все еще на одной ступени, — хорошие друзья, и больше ничего. О том, что в сердце происходит — я не пишу: кто об этом пишет?

Всякий день, всякий час у меня усиливается желание быть с нею; я не знаю, перенес ли бы я разлуку? Однако ж, несмотря на эти чувства, которые волнуют мою грудь, я не могу ни слова промолвить! Она богата, я беден! Я буду молчать, пускай только не прогоняют меня.

Мой дед уже более снисходителен ко мне. Странно, как этот человек все знает, что у меня делается, точно, невидимкой следом ходит за мною. Впрочем, мы редко видимся, но по разговору я узнаю, что ему известен каждый мой шаг. Неужели у меня есть домашний шпион? Недавно мне пришлось платить часть денег за посессию по уговору; я еще не распродавал запасов, и признаться, мне трудно было бы расплатиться, если бы я не был уверен, что добрейший Граба поможет мне. Когда я именно собирался к нему, приехал дед и после короткой беседы сказал: я привез тебе денег.

— Денег? — спросил я.

— Ведь тебе нужно заплатить за посессию, а я слышал, что ты еще не распродавал продуктов, потому что июнь обманул тебя?

— Это правда, — ответил я, — но я имею возможность…

— Сделать заем! Ну, так займи у меня.

— Нет, дорогой пан конюший; я вам очень благодарен, но…

— Все еще прежние церемонии?

— Да, иначе нельзя, — возразил я.

Он посмотрел на меня и более не настаивал.

— У кого же ты займешь? — спросил он.

— У пана Грабы.

— Так ты предпочитаешь занять у него, нежели у меня — твоего деда?

— Он не заподозрит меня в выпрашивании милостыни.

— Эх, не делай этих глупых отговорок. Зачем, прошу тебя, портить кровь старику?

Я замолчал; он ходил по комнате.

— Ведь почти год, как ты с нами? — спросил он.

— Да, иначе нельзя, — возразил я.

— Ну, а в город поедешь?

— Зачем мне ехать? Нет интереса.

— Да так, немного повеселиться?

— Теперь это мне не по вкусу.

— Смотрите, какой философ!

И все он ходил и ворчал что-то под нос; в промежутках только я слышал:

— Черт его знает! Черт его знает!

Из разговора я узнал от конюшего, что он отлично высчитал, сколько раз я был в Румяной, и как долго там сидел.

— Откуда вы имеете эти известия? — спросил я.

— Откуда? Разве соседи не знают, кто где сидит?

— Отчего же я не знаю, что делается в доме пана конюшего?

— У тебя другое в голове.

— То что и у вас — хозяйство.

— Эге! Здорово живешь! Зачем лгать? Старого воробья на мякине не надуешь!

— В чем же вы можете меня обвинять? В делании фальшивых ассигнаций?

Он пожал плечами и замолчал, потом сказал, садясь:

— Вот столько уже времени здесь живешь, а с родными не познакомился.

— С какими родными?

— С бедными Суминами из Замалинного.

— Да, я виноват, — ответил я, — но я исправлю ошибку и поеду к ним.

— Ну, так поезжай со мною!

— С большим удовольствием.

— Я скажу тебе под секретом, — прибавил он, моргая глазами и всматриваясь в меня, какое впечатление на меня произведут его слова, — они добрые люди, но чрезвычайно бедны, и столько их, как зернышек в маковице. Люди меня осуждают за то, что я хочу записать свое имение или моей воспитаннице, или тебе.

— Я никакой записи не приму, — ответил я ему решительным тоном.

— Ну, я это знаю, — говорил он, — ты не примешь, а панне Ирине нечего подбавлять, у нее своего достаточно! Гм?

— Разумеется, — ответил я, — бедным оно нужнее, чем ей!

— И ты с этим согласен? — спросил он.

— О, я вполне одобряю мысль пана конюшего.

— Хи, хи! Тебе кажется, что дед банкрот, потому что в истертом сюртуке ходит. Ну! А Тужегорщина, пускай говорят, что хотят — это золотое яблоко, любезнейший, в особенности для хорошего хозяина; да вытряси карманы и капиталишки найдутся, и на двух великопольских имениях я имею кое-что, да и наличными найдется, а скирды и хлебные магазины стоят тоже не малый грош.

Я равнодушно слушал эти вычисления и перебил старика словами:

— Верю, верю, зачем считать? Много ли, мало ли, лучше отдать беднейшим и более нуждающимся.

— Итак ты поедешь к ним?

— С величайшим удовольствием.

На другой день вместе с паном конюшим мы собрались за несколько миль от Тужей-Горы в Замалинное; по дороге, как догадываешься, мы охотились, потому что старик без ружья и собаки ни шагу не сделает. Я должен описать тебе этот бедный дом, чтобы дополнить физиологические очерки этого края. Замалинное, это небольшая деревушка ближе к Волыни; с одной стороны она примыкает к полесским лесам, с другой к украинским полям.

Говоря об имениях, помещики обыкновенно выражаются: «Это золотое яблоко»; здесь всякое имение, сколько-нибудь хорошее, должно непременно так называться; но деревню, в которой три владельца, называют «мелочью». У бедных же Суминов было всего только три или четыре хаты. Старый их дом стоит среди деревни, окруженный высоким забором, как в те времена, когда из-за ограды стреляли в татар, с огромными воротами, крытыми соломой, и с всегда запертой калиткой. Перед ним небольшой двор, усаженный сиренью, далее фруктовый сад, в котором широко разрослись яблони и старые грушевые деревья. Около конюшни колодезь, и тут же, на глазах, все хозяйство.

По старопольскому и старосветскому обычаю, хотя и по моде, здесь висят на кольях от забора лоханки, маслобойки, у порога лежат дойники, ночвы; холст растянут на узкой косе луга, а гусь с гусятами, индюшки, куры и утки смело ходят между крыльцом, конюшней и флигелем, имеющим вид мужичьей избы. Везде видна трудолюбивая бедность.