Багратион. Бог рати он

Измена другу, хотя и цесаревичу, не равнялась измене государственной. Потому императрица поначалу сослала разоблаченного любовника в Ревель, где в гавани заперла его фрегат, затем в город Батурин — малороссийское имение его отца-гетмана. Но ловкость, с коею красавец граф обольстил супругу наследника престола, вскоре в глазах императрицы обратилась в достоинство, которое она не прочь была использовать в собственную пользу. Поприщем, где умение обольщать весьма необходимо, издавна слыла дипломатическая служба. И вскоре Разумовский получил пост посланника в Неаполе, затем в Копенгагене и Стокгольме и наконец в Вене.

Здесь, в австрийской столице, он оставался и при Павле. Сказалась, видно, позиция самого императора: он воевал не супротив своих личных обидчиков, к коим относилась в первую очередь и его собственная мать, но против порядков в ее царствование, якобы губивших Россию.

Что же касается коварства жены и ее любовника, сие само по себе не оказало никакого влияния на дальнейшую личную жизнь Павла Петровича. Напротив, не прошло и трех месяцев после смерти первой жены, как на предложение матери о новом браке он отозвался с радостью:

— Блондинка? Брюнетка? Маленькая? Высокая?..

В невесты на сей раз выбрали Софию Доротею Вюртембергскую. Сия принцесса и имя носила — София, как некогда сама Екатерина, и, как она же, родилась в Штеттине.

Однако не это в первую очередь остановило на ней внимание, а ее, так сказать, внешние и внутренние качества, изобличавшие в ней будущую плодовитую мать и послушную жену. Была она статная, свежая блондинка, не склонная к полноте, деятельная и увлекающаяся такими добродетельными занятиями, как рукоделие и рисование. К тому же, как всякая немка, с детства воспитанная в преданности к собственному дому и собственной семье, она была расчетлива и бережлива. Так, отдавая должное богатству, пышности и блеску русского императорского двора и сама неравнодушная к дорогим украшениям, она тем не менее без всякой брезгливости в целях экономии донашивала платья и башмаки покойной жены Павла. Что же касается семейства, то София Доротея, получившая в православии имя Марии Федоровны, чуть ли не каждый год дарила российскому престолу по ребенку.

Итак, время стерло острые углы, личная обида со стороны наследника, а затем и императора сошла на нет. А чего, собственно, было мстить бывшему другу, коли он как бы избавил его от неверной жены, а судьба дала ему взамен жену, одарившую его многочисленным потомством?

И у него, графа Разумовского, не поселилось в душе обиды на друга-соперника, тем более что в конце концов с его согласия он прочно обосновался в столице Австрии, милой и дорогой его сердцу изысканного и образованного европейца.

Оставаясь российским посланником, Андрей Кириллович в немалой степени способствовал развитию дружественных отношений между Россиею и Австриек), а в суворовскую кампанию, как мог, сглаживал сложности и препятствия между союзниками. И что очень уж важно для любого представителя чужой державы — он сам пользовался при союзническом дворе и у всех венцев не просто уважением, но и любовью.

С австрийским императором Францем Разумовский был в самых близких отношениях — он запросто обедал у него, император частенько был гостем посла.

Эрцгерцог Андреас — так вскоре стали называть в Вене представителя российского двора за его, несомненно, величественную осанку, за строгое соблюдение этикета и за необыкновенно роскошный образ жизни. А она, эта роскошная, поражающая воображение бережливого и скромного австрийского бюргера жизнь, была, как говорится, вся на виду.

Немалая и самая, кстати, лучшая часть Вены считалась собственностью баснословно богатого русского вельможи. Ему принадлежал не только великолепный дворец, но целая улица и мост через Дунай, носившие его имя. Венцы передавали друг другу с благоговением и нескрываемым преклонением перед богатством, а значит, и пред могуществом русского графа, как он, чтобы построить собственный дворец, скупил двадцать семь больших домов и затем их снес, предоставляя для собственной постройки огромную площадь. И каменный мост через Дунай он, дескать, соорудил на собственный счет лишь затем, чтобы не тратить времени на дальний объезд.

А какие приемы, балы и карнавалы устраивал эрцгерцог Андреас в своем дворце, куда с не меньшим пиететом, чем к самому императору, съезжалась вся аристократическая Вена! Говорили, что в иной вечер на его торжествах сжигали одних свечей не менее чем на двадцать тысяч. Да что там свечи! В его галерее находились самые ценные, наверное, во всей Европе картины и скульптуры, в его гостиных звучала музыка Бетховена и Гайдна, которую исполняли сами авторы.

Кто бы ни приезжал в Вену — из Петербурга или Берлина, Дрездена или даже, скажем, из Лондона, — не могли обойти дворец Разумовского, окна которого приветливо манили к себе радугою немеркнущих огней, не затухающих до самого рассвета. И, если бы в те годы Вена не была одною из главных европейских столиц, как любили с гордостью говорить сами венцы, герцог Андреас, несомненно, сделал бы ее таковою.

Молодая княгиня Багратион всего какую-нибудь неделю-другую погостила у своей бабушки, Марии Николаевны Скавронской, урожденной баронессы Строгановой, как ей тут же наскучил Неаполь.

— Мне уже лучше. Мой сплин — не от нездоровья, а от затхлости гатчинской и петербургской жизни. И что мне теперь крайне необходимо — свобода, свобода и свобода! А сие окружение может предоставить только столица всех столиц — Вена, — откровенно объяснила бабушке состояние своей души очаровательная притворщица и направилась в Австрию.

— Като, в Вене ты непременно должна появиться у графа Андрея Разумовского, — напутствовала Мария Николаевна внучку. — Ты, вероятно, не помнишь по молодости лет этого прекрасного мужчину и моего давнего друга еще по петербургским годам. Твой отец в аккурат приехал в Неаполь, чтобы сменить здесь в качестве российского полномочного министра прелестнейшего Андрея Кирилловича. Сколько же было тогда тебе, Като? Три годика, уже пошел как раз четвертый. И я, помнится, представила тогда тебя еще очень молодому, тридцатидвухлетнему красавцу графу Андрею. Так что кланяйся от меня, некогда известной ему графини Скавронской, а того ранее — и юной баронессы Строгановой.

Герцог Андреас принял молодую княгиню Багратион и впрямь как дорогую и желанную гостью. Господи, как в самом деле неумолимо бежит время, если совсем недавно перед его глазами была прелестная жена графа Скавронского со своей маленькой дочерью, и вот эта дочь уже сама — блестящая красавица!

Конечно же он помнит ее малюткою у мамы и у бабушки на руках в их богатом неаполитанском доме. Но дом тот прежде всего запомнился не множеством комнат, не собранием картин, золота, бронзы, хрусталя, и фарфора, а необычною музыкальною атмосферою, которая в нем царила. Человек, впервые переступавший порог сего обиталища, ощущал себя попавшим в оперный театр.

Начать хотя, бы с того, что гостя у дверей встречал лакей и не просто приглашал войти, а произносил сию фразу нараспев. Далее гость оказывался перед метрдотелем, и тот также приятным тенором сообщал, что тотчас доложит хозяину дома. Выходил граф Павел Мартынович. Поклон в сторону гостя — и целый речитатив звучал из его уст, сопровождаемый обворожительною улыбкою.

В гостиной за обеденным столом и в кабинете Скавронский если не с самим гостем, то с прислугою всегда объяснялся ариями. И прислуга отвечала ему в такой же манере. Например, граф приказывал заложить экипаж и объяснял, куда он намерен ехать. Сие произносилось нараспев. И слуга, исполнивший распоряжение, докладывал:

— Ваше сиятельство, каре-ета, ка-ак изво-ли-ли при-ка-зать, по-о-да-на!

Каждому, кто попадал в графский особняк в Неаполе, было ясно, что представление это — не экспромт, а самая настоящая опера, сочиненная самим графом заранее и тщательно, по его настоянию и под его управлением, разученная всем домом.

Но как мерзко звучали мелодии, какое положительное отсутствие всякого слуха демонстрировал всякий раз своим гостям незадачливый граф-меломан!