Царское посольство

— Что же она такое лопочет? — ухмыляясь, спрашивал он Александра.

— Она говорит, — отвечал тот, едва удерживаясь от смеха, — что ты очень ей по нраву пришелся, что она звала тебя к себе, а ты не пожаловал, так вот она сама приехала и просит тебя к себе в гондолу покататься и потом к ней ее угощенья отведать… говорит, у нее вина хорошие и сорбеты вкусные…

Алексей Прохорович подумал несколько мгновений. Что-то внутри его как бы шепнуло: «Не поддавайся дьявольскому наваждению, не срами себя… не езди!» Но этот голос замер, всякое благоразумие исчезло.

— Что ж… зачем обижать… Я обижать добрых людей не люблю… отчего не прокатиться, коли она честью просит… Лександр, поедем! — решил он.

— Меня-то уволь, она не меня зовет, а тебя! — взмолился Александр.

— Вот тебе на! — крякнул Чемоданов. — Как же я без тебя буду… без тебя мне никак невозможно.

Пришлось повиноваться.

Через несколько минут Посников, бывший все время у себя и не знавший о приезде гостей, подошел к окну, привлеченный звуками голосов и смехом. Он увидел, как со ступеней к причалившей гондоле сходил рядом с какой-то женщиной и окруженный толпою черных «харь» Алексей Прохорович. «Хари» лопотали по-птичьему и непристойно смеялись.

Посников всплеснул руками, плюнул и отвел душу горячей бранью. Поступок Алексея Прохоровича так возмутил его, что он не мог приняться ни за какую работу.

XXVIII

Не в очень-то хорошем настроении духа чувствовал себя Александр, сопровождая Алексея Прохоровича и переводя ему слова синьоры Лауры. Прежде всего он ясно видел, что и она, и вся ее компания просто смеются над русскими людьми. Он уже расслышал несколько насмешливых замечаний, садясь в гондолу. Но замечания эти были сделаны замаскированными людьми, поместившимися к тому же в других гондолах.

Даже то, что казалось ему сначала забавным — мины и ужимки Алексея Прохоровича, старавшегося показать, что он ничуть не заинтересован красивой венецианкой, а только вынужден принимать ее любезности, — даже и это перестало забавлять. Он вовсе не желал, чтобы над почтенным послом смеялись чужестранцы, и решил при первой же возможности прекратить все это.

Сама синьора Лаура, веселая, любезная и насмешливая, той дело пытавшаяся обжечь его своим красноречивым взглядом, была ему как-то особенно невыносима.

Он с ужасом помышлял, что вот уже около трех суток не был там, в палаццо Капелло, и не знал, когда-то еще освободится. Оставить Алексея Прохоровича и скрыться, воспользовавшись первой для того возможностью, он, однако, не решился.

Палаццо, принадлежавший синьоре Лауре, был не обширен, но отделан богато и со вкусом. Когда веселая компания увлекла «московитов» в столовую, где было приготовлено угощение, хозяйка отстала в одной из комнат, пропустила всех вперед и стояла, будто чего-то или кого-то ожидая. Действительно, через несколько мгновений к ней подошел неведомо откуда взявшийся человек очень небольшого роста и в маске.

— Это вы, Нино? — спросила синьора.

— Это я, прелестная Лаура, — отвечал он. — Что ж, удалось вам похищение медведей?

— Как видите, оба здесь…

— Синьор Фоскатти будет вам очень благодарен, и считайте так, что то, чего вы желали, — уже сделано. Завтра утром еврею будет уплачен весь ваш долг, и я принесу вам ваши расписки. А теперь скажите мне, сколько времени медведи у вас пробудут?

— Это зависит от вас.

Нино подумал и сказал:

— Два часа. Старика напоить не трудно… Но тот…

— Не беспокойтесь, от одного моего стакана у него в глазах двоиться станет… Вы знаете мой порошок: он безвреден, но действует отлично, в самую меру….

— Итак, через два часа! — повторил Нино, послал воздушный поцелуй синьоре Лауре и быстро скрылся.

Вино и сорбеты оказались чудесными. В голове Чемоданова еще не совсем улегся хмель, оставшийся после обеда, данного посольству греками, и теперь каждый новый стакан быстро подбавлял этого хмелю. Старик совсем развеселился, всякое смущение исчезло, он давно позабыл о том, что вокруг него ненавистные «хари», и, когда многие из компании сняли маски, он даже не мог и разобрать, у кого чертовская харя, а у кого личина прирожденная.

Незаметно прошел час, и другой уже приближался к исходу. Синьора Лаура сама поднесла Александру стакан золотистого вина и заставила его выпить. После этого стакана бывший до того почти трезвым Александр вдруг опьянел, да так, как вряд ли и бывал когда в жизни. Веселье Алексея Прохоровича сообщилось и ему, все вокруг стало изменяться и становиться совсем новым, приятным.

Даже синьора Лаура вдруг сделалась такой привлекательной, милой. Каждое ее слово нравилось, ее улыбка заставляла улыбаться, ее смех вызывал смех.

Вот она положила руку на спинку кресла, на котором сидел Александр, и показалось ему, что это совсем не ее рука, а другая, милая, любимая, которую он научился целовать. Но чья это рука — он не мог припомнить…

Какое-то имя будто прозвучало над ним, чей-то образ будто мелькнул перед его глазами, но это было лишь мгновение… Он видел смеющееся лицо Лауры, ее белую руку, украшенную дорогими перстнями, с длинными розоватыми ногтями… Он хотел уж было склониться к этой руке, но в то же время как бы кто в нем, в груди его, в его сердце крикнул: «Что ты, что ты! Это не она… не она!»

Но вдруг Лаура вынула платок и стала им обмахиваться. На Александра пахнуло ароматом, знакомым, тем самым — и он уже не слушал, что «это не она», он почувствовал ее возле себя… Это она, это ее рука! Он порывисто склонился к синьоре Лауре, безумно схватил ее руку и покрыл ее поцелуями.

— Браво, синьор московит! Браво! — смеялась веселая компания…

В это время разукрашенная гондола Анжиолетты Капелло скользила по воде канала. На парчовых подушках, следя из окошка каюты ленивым взором за мимо бегущими мутными струями, сидела сама синьора. В этой же каюте помещались оба чичисбея. Нино говорил, по-видимому, очень равнодушным тоном, но в то же время взгляд его быстрых глаз жадно следил за выражением лица синьоры. Нино говорил:

— Да, эти московиты совсем дикий народ, и в палаццо дожей все смеялись над таким странным посольством… А посмотрели бы вы, синьора, как они едят.

— Едят как и все, — небрежно, будто уронила Анжиолетта.

— То-то и есть что не как все, потому что, когда они одни, между собою, то все едят руками, а не понравится кушанье, так они вынут кусок изо рта и опять положат его на блюдо. Но так как теперь они уже знают, что надо есть с вилки, то берут с блюда кусок руками, потом втыкают в него вилку и отправляют в рот…

— Не клевещите, Нино, — перебила синьора, — я еще могла бы вам поверить, если бы вы не знали синьора Александра, но ведь я его знаю, да и вы тоже…

Нино так весь и насторожился.

— Синьор Александр действительно исключение между ними, — сказал он, — у него манеры гораздо лучше, но он такой же пьяница, как и все они… и нравы его далеко не безукоризненны.

Анжиолетта как ни владела собою, а все же покраснела от негодования.

— Синьор Александр у меня принят, — гордо закидывая голову и почти с ненавистью взглянув на Нино, произнесла она, — и я запрещаю вам лгать… К тому же вы не можете изменить моего доброго о нем мнения.

Нино опустил глаза и смиренно выговорил:

— Конечно, я не могу изменить мнения синьоры, но это легко сделать, если вы позволите мне сказать гондольерам, чтобы они везли нас к жилищу музыкантши Лауры.

— Лауры? — едва заметно вздрогнув, прошептала Анжиолетта.

— Точно так, синьора, около двух часов тому назад, случайно проезжая, я видел, как она с синьором Александром выходила из гондолы…

И, не дожидаясь разрешения или, вернее, для того, чтобы не смущать Анжиолетту необходимостью дать это разрешение, он крикнул гондольерам и прибавил «скорее!».

Гондола понеслась. Нино вышел из каюты и глядел во все глаза.

— Поворачивай за гондолой и держи рядом с нею! — вдруг крикнул он, а потом снова пошел в каюту. Через две-три минуты молчания он спокойно сказал Анжиолетте: