Дворец грез

— Отправляйся в свою комнату, — сказал он холодно и спокойно. — Пока мы будем оплакивать Кенну, здесь не будет ни музыки, ни празднеств, и работать вместе мы будем только в случаях крайней необходимости. Ты выглядишь очень усталой. Ложись спать, и пусть боги пошлют тебе хороший сон. — Его рот искривился, и он отвернулся.

Какое-то время я стояла, не двигаясь с места. «Ты знаешь! — хотела я крикнуть ему. — Ты знаешь, что я сделала! Можешь ли ты покарать меня тайно, вместо того чтобы ославить на весь Египет? Я всего лишь простолюдинка. Кто меня хватится, если ты перережешь мне горло и бросишь в реку? Предстоит ли мне умереть спокойно и неожиданно для себя, когда ты наконец придумаешь мне наказание?»

Он, должно быть, прочел мои мысли, потому что быстро проговорил, не оборачиваясь:

— Я найду нового личного слугу, а ты будешь продолжать обучение, для которого тебя сюда привезли. Теперь покинь мою комнату.

У меня откуда-то взялись силы исполнить приказание.

Вернувшись к себе, я прошла мимо сонной, потревоженной Дисенк, доползла до своей кушетки и протянула руку к драгоценному резному Вепвавету, которого сделал для меня отец. Я баюкала его на груди, раскачиваясь вперед-назад, и рыдала, оплакивая Кенну в мучительном приступе раскаяния. Я оплакивала и себя — за потрясение, за то презрение, что увидела в глазах Гуи.

Я испытывала отвращение к тому, что наделала, страстно желала вернуть все назад и немного жалела того человека, чью жизнь я задула, как огонек свечи, просто из ревности. Я бы воскресила его, если бы такое было возможно, и я не осмеливалась даже думать о правосудии богов, которое, несомненно, свершится надо мной. Сжимая теплую гладкую фигурку бога войны, я дрожала, глядя в темноту.

ГЛАВА 10

Почти все семьдесят дней траура по Кенне я провела в своей комнате в обществе Дисенк. Мы ничего не делали и почти не разговаривали. Иногда Дисенк вспоминала какие-нибудь неизвестные мне мелочи из жизни Кенны: она рассказывала, как он любил собак, как однажды поймал одного из диких пустынных псов, пугливых и безобидных, но обычно не поддающихся приручению, и пытался приручить его; рассказывала, что, когда Кенне было три года, мать бросила его на улице Пи-Рамзеса и как он преданно поклонялся Бесу, богу семьи и материнства, в надежде, что однажды судьба сведет его с женщиной, которая так мало его любила.

Я не хотела этого слышать, но слушала, закусив губу, со смешанным чувством смущения, вины, облегчения и страха. В долгое часы безмолвия, когда летняя жара сливалась с непривычной тишиной во всем доме, когда мне казалось, будто само время умерло вместе с Кенной, застыло и остановилось навечно, я сидела со скрещенными ногами на подушке под окном и, уставившись в пол, пыталась хоть немного разобраться в себе. Я не хотела разбираться в чувствах, что бушевали в моем сердце. Час за часом я прогоняла их, но, едва мне удавалось обрести малейшее зыбкое равновесие, перед внутренним взором вспыхивало какое-нибудь непрошеное видение, горло пересыхало и в желудке начинались спазмы. Угрюмое лицо Кенны у реки, когда Мастер купался при луне. Покорный и почтительный Кенна, идущий через двор вслед за Мастером. Губы Кенны, прижатые к моим, твердо сжатые поначалу, а затем на короткое мгновение раскрывшиеся под напором моей страсти.

Намного больнее были обжигающе яркие воспоминания о липких плечах Кенны, тяжело опадающих мне на грудь, ощущение его горячего, частого дыхания на моей коже. С этими воспоминаниями невозможно было бороться, и я беспомощно тонула в них. Потом они отступали, но по ночам, когда я тщетно пыталась уснуть, меня преследовали новые ужасы. Я видела жреца-бальзамировщика в Доме Смерти, склонившегося над телом Кенны и заталкивающего ему в ноздрю железный крюк, чтобы вытащить мозг. Я видела, как его с боков разрезают нубийским камнем и жрец раздирает кожу, чтобы вынуть серые холодные внутренности и вывалить их на скамью для бальзамирования. В конце концов я не выдержала и позвала Харширу — к самому Гуи обращаться я не смела — и попросила его взять у Мастера маковой настойки для меня, потому что я не могу спать. Лекарство доставили обычным порядком и без объяснений, я выпила его, вяло подумав, что после этого глотка легко могу предстать перед богами в зале Последнего Суда. Но Гуи не собирался сводить со мной счеты, и после долгих часов наркотического забытья я медленно пробудилась, с опухшим лицом и тяжелой головой, и начался новый день бездействия и душевных терзаний.

Дом будто замуровали. Не прибывали в паланкинах гости, ничей смех не нарушал мерцающей пустоты двора, каждую плитку которого я знала, как черты своего лица. Однажды мне показалось, что сквозь сон я слышала женский голос под окном, но не было сил подняться и взглянуть. Дисенк потом сказала, что госпожа Кавит приезжала к брату выразить свои соболезнования.

Мне не позволили принять участие в похоронной процессии на семьдесят первый день траура. Я стояла на коленях у окна и смотрела, как обитатели дома медленно двигались через двор и через сад, направляясь к лодкам. Кенну положат в простой деревянный гроб и похоронят в маленькой, высеченной в скале гробнице, которую приготовил для него Гуи. Так сказала мне Дисенк. У гробницы соберутся его друзья и слуга, с которыми он работал в доме, чтобы провести и обряд прощания. Они совершат погребальную трапезу у входа в гробницу, закопают остатки еды, а потом вход будет запечатан. Дисенк была мрачной и подавленной, она тоже хотела присутствовать на похоронах, но, очевидно, ей было велено оставаться со мной. В конце концов мне удалось уговорить ее выйти в сад, где мы долго сидели молча, в непривычной тишине, а опустевший дом стоял объятый дремотой, залитый белым солнечным светом, и даже птицы молчали.

К вечеру мы вернулись в дом, и Дисенк сама приготовила мне простую еду. Аппетита у меня не было, но я поела, чтобы не обижать ее. Позднее, когда она шила при свете лампы, а я перебирала свитки со старинными историями, песнями и стихами, которые любила перечитывать на досуге, я услышала, что дом начал оживать. Двор наполнился голосами и звуками шагов. Внизу хлопнула дверь. Дисенк подняла голову.

— Все кончилось, — тихо сказала она и снова склонилась над работой.

Я слышала голос Гуи за окном, тихий, неясный, но узнаваемый, ему отвечал глубокий бас Харширы.

И вдруг как — будто тяжелый камень свалился с моей груди. Я глубоко, с наслаждением вздохнула. Все кончилось. Я не видела Мастера более двух месяцев, но это не имело значения, он был готов простить меня, жизнь продолжалась. Гнетущая тяжесть сменилась здоровой, приятной усталостью. Я зевнула.

— Раздень меня, Дисенк, — сказала я, — Очень хочу спать.

Она немедленно повиновалась. Пока она, как всегда перед сном, втирала в мое лицо мед и масло, я едва не уснула. Едва она закончила, я сразу же провалилась в благословенную темную пропасть забытья. Спала я без сновидений.

Не успела я утром встать с постели, в дверь постучали. Дисенк открыла. В дверях стоял маленький, крепко сложенный человек. Он улыбнулся Дисенк и сдержанно поклонился, повернувшись ко мне.

— Я Неферхотеп, новый личный слуга Мастера, — сказал он. — Я принес это для Ту и Дисенк. Еще у меня есть сообщение. Мастер надеется, что Ту приступит к работе, как только закончит утренние приготовления. — С этими словами он вручил Дисенк небольшую чашу, улыбнулся еще раз и удалился.

Как только я сбросила с ног покрывало, Дисенк бережно поднесла мне чашу.

— Что это? — спросила она, озадаченно наморщив нос.

Я взглянула. В чистой воде плавали два глянцево-зеленых листика. Я смотрела на них, и у меня внутри разливалось счастье. Должно быть, он положил их в воду, как только вернулся с похорон Кенны, восхищенно думала я. Один для нее. И один для меня. Жест утешения, обещание прощения, позволение смеяться снова. Сунув руку в чашу, я выловила один листик, стряхнула с него капли воды и подала Дисенк. Она подозрительно отступила. Я взяла чашу у нее из рук и поставила на стол.