Четыре года в Сибири

Маршрут бегства был довольно точно разработан, если можно вообще говорить об установлении дороги протяженностью более трех тысяч километров, преимущественно через леса и снежные пустыни.

Дорога должна была вести нас сначала в северную Сибирь, так как преследование почти всегда ограничивалось железнодорожными линиями и их связями. Потом на запад через Урал, дальше в район Архангельска на Белом море. Там, вероятно, можно было бы ускользнуть на баркасе, так как Белое море благодаря влиянию Гольфстрима часто замерзало только в декабре. Если водный путь был слишком опасен, то можно было попытаться попасть от Архангельска через самую северную русско-финскую границу в Швецию. Эти самые северные области предлагали очень большую перспективу успеха, так как они были очень слабо заселены и были очень холодны, и поэтому преследование на этих территориях остается всегда очень сложным.

Ничто не указывало на наши планы бегства. Так же как Никитино готовился к зиме и к зимней спячке и хозяева лавок и большинство жителей наполняли свои кладовые, то я тоже проводил разные изменения в моей квартире.

В комнате был построен камин, полы выложены толстыми, домоткаными коврами, большие собачьи шкуры сшивались и тоже использовались как ковры. Окна с двойными рамами были недавно замазаны, только маленькие форточки устанавливались для вентиляции комнат. Входная дверь была обшита толстым войлоком, на дворе сложена гора дров; несколько дней назад начали топить.

Сильный ветер много дней хлестал по пустынной местности.

Осенний дождь погружал все в меланхолический, холодный, влажный серый цвет. Он сделал широкие лесные дороги через далекие земли едва проходимыми и настраивал людей на печальное, ворчливое, сонное состояние. Потом еще раз пришла сияющая солнечная погода, издалека слышали голоса, лай дворняжек, возгласы, пение и игра на гармошке и балалайке, смеющиеся и визгливые девичьи голоса, одиноко затихающий выстрел охотника.

В воздухе уже чувствуется мороз. Каждый день может принести нам снег. Стрелка барометра, которая сначала упала так низко, поднималась быстро, все же, в течение последних дней она снова постоянно падает.

Каждый день может принести нам снег – тогда настанет зима!

Каждое утро мы просыпаемся, и теперь наш первый взгляд всегда направлен из окна на улицу: не выпал ли уже снег?...

Мы тогда надеемся всегда на следующий день. Это только лишь промежуток из немногих, совсем, совсем немногих дней.

В течение дня я тоже нередко спрашиваю:

- Фаиме, не идет ли еще снег?

- Нет, Петруша, но совсем, совсем скоро!

Я, как часто бывало, положил свою голову на колени Фаиме. Девушка сидела на подушках, которые лежали на толстом ковре из собачьих шкур. Она охотно сидела, как это делают жители Востока, на полу и тихо качала мою верхнюю часть туловища, так же как укачивают маленьких детей.

Поленья в камине горели, трещали и распространяли приятное тепло вокруг нас. В углу светилась лампада. Снаружи плакал и ревел ледяной ветер. Иногда он нажимал на оконные стекла, и мы чувствовали, как сильно тряслась деревянная постройка.

Теплый, стеганый домашний халат, две толстых косы иссиня черных сверкающих волос, два глаза, которые видели только меня в далеком мире, руки, которые гладили только меня, губы, которые страстно целовали только меня, маленькие, голые ножки, которые с первого дня неутомимо выравнивали мне дорогу к свободе, аромат любимого человека, которого мы встречаем единственный раз, а потом приходит только лишь пустота... все это окружало меня со всеми его невидимыми колебаниями, которые только обнаруживают в нас, людях, наличие души. Спокойный свет лампады и в слабом свете едва освещенное, бородатое лицо святого... он сверху улыбается нам.

- Знаешь ли ты, что на рынке рассказал мне старый вогул? Прекрасная, чудесная новость, Петруша. Она укачивает меня дальше, равномерно и убаюкивая, приближает свой рот к моему уху, и ее горячее дыхание шепчет: – На севере первый снег выпал уже пять дней назад... три дня снег шел беспрерывно... скоро, совсем скоро мы оба убежим... убежим... убежим...

Внезапно ко мне приходят высокие гости. Это генерал и Иван Иванович.

- Дорогой господин Крёгер, – начинает генерал, – я пришел с просьбой к вам. Будьте моей правой рукой, в подлинном смысле слова. Помогите мне в обращении с вашими товарищами, так как я не знаю вашего языка и больше не ориентируюсь... Вы хотели бы это делать?

- Это по моей инициативе, дорогой друг; я долго хлопотал об этом у его превосходительства, – говорит, сияя, полицейский капитан.

- Да, правда, Иван Иванович меня очень просил об этом. Он говорил мне так часто: «Все же, мой друг Крёгер всегда ищет себе работу, позвольте ему разбираться со своими соотечественниками и помогать им».

У меня перехватило горло, я судорожно сжимаю руки.

- Я не могу, ваше превосходительство! Ради Бога, я действительно не могу, – срывается внезапно в ужасе с моих губ. Кровь приливает мне в голову, лоб покрывается потом.

- Дорогой господин Крёгер, – говорит спокойно и мягко генерал, – вы хотите отвергнуть мою просьбу? Человек с таким добрым сердцем, и к тому же немец? Вы не хотите помочь старику, который мог бы быть вашим отцом, не хотите помочь вашим землякам в притесненном положении? Но вы же вряд ли сказали это всерьез?

- Ваше превосходительство... простите меня... я не могу... ради Бога, я не могу!

Тягостное молчание. Мой пульс бешено колотится.

- Почему же нет, мой дорогой господин Крёгер? – снова звучит кроткий голос старого офицера.

- Я не могу!... Я не могу!... Я... не могу...! – я прижимаю руки к вискам и к ушам, чтобы не слышать слов, которые снова и снова обращаются ко мне.

- Я полагаю, что понимаю Вас. Не нужно сразу, но действительно придите скоро ко мне, и вы согласитесь. Я очень прошу вас об этом, господин Крёгер.

Озадаченно Иван Иванович смотрит на меня. Мой отказ для него остается навечно загадкой. Мы подаем друг другу руки, мужчины уходят. Я не в состоянии проводить их до двери.

-... Фаиме...

Это крик неудержимого отчаяния. Я падаю перед нею на колени, упираюсь лицом в ее лоно... я всхлипываю. Мое самообладание подходит к концу. Я только лишь смертельно огорченный, разочарованный слабый ребенок.

Она позволяет мне выплакаться.

- Мой бедный ребенок, мой дорогой, дорогой мальчик, мой маленький Петр, не плачь, не плачь, мой милый, – шепчет она.

Ее руки успокаивают меня.

Я внимательно прислушиваюсь глубоко, глубоко к себе самому...

Когда я потом взглянул вверх, она улыбалась мне, как благосклонный, все понимающий... Бог.

Однако я смотрю вниз на себя и внезапно обнаруживаю: я всегда был только жалким, позорным карликом!

Медленно я встаю, набрасываю пальто на плечи, надеваю шапку. Дверь защелкивается на замок, тогда все снова спокойно в доме.

Жалкий карлик шагает устало, как будто бы на его суставах цепи и шары. У границы зоны свободы он останавливается, потом садится на скамью, который сам много недель назад принес на это место. Шапка падает с него, но он не замечает это. Голова уперта в ладони, взгляд широк, направлен далеко вдаль, туда, где уже давно зашло солнце. Там лежит его родина.

Доктор технических наук Теодор Крёгер, сын крупного промышленника, привыкший приказывать другим и формировать свою жизнь только согласно своему мнению, должен принуждаться …. к исполнению долга!

Серые, согнувшиеся колонны, бледные, замученные лица с волнующимися глазами глядят на него, серьезно и отдаленно на целый мир. Эти глаза, уже видевшие смерть, которые в борьбе против целого мира врагов, с находящейся под угрозой родиной за их спиной, твердо верили в свою победу. Они все выполнили свой долг, они отдали для своей страны даже жизнь. – Они все смотрят на него теперь:

- Выполнил ли ты свой долг?

«Товарищи! Я считаю своим самым большим долгом заботиться о вас, не щадя сил!»