Диктатор Одессы. Зигзаги судьбы белого генерала

Но это был еще наименьший из всех недостатков. Как сказано, меня поражала та ненависть, которая окружала Добровольческую армию во всех местах, где приходилось ее наблюдать: в Киеве, в Одессе, в Крыму, в Новороссийске, в Екатеринодаре. Не скажу, чтобы ненависть была всеобщей: у Добровольческой армии были пламенные сторонники, но в общем она была непопулярной. И значительная часть вины падает на Добровольческую армию. Нечего удивляться тому, что ее ненавидели левые, которые считали ее организацией «контрреволюционной». У нее было много недоброжелателей из буржуазных и в особенности зажиточных слоев населения. Тут уже приходится, что называется, делить «грех пополам».

Конечно, в упреках которые делались этими людьми добровольцам, была черная неблагодарность, было забвение подлинных великих заслуг. В общем всегда тяжело слушать ожесточенные нападки людей, ничего не делающих для России, против тех, которые за нее умирают и действительно спасают ее своим подвигом. Но еще тяжелее было убеждаться, что многие из этих упреков обоснованы.

В Одессе мне много приходилось слышать про дикий разгул добровольцев, про их картеж, кутежи да пьяные оргии. Их начальник генерал Гришин-Алмазов признавал во многом справедливость этих упреков и заявлял, что для подавления бесчинств требуются энергические и строгие меры вплоть до расстрелов. Собственно, эти бесчинства в военное время всегда составляли и составляют темную сторону военной жизни в тылу армии. Героизм проявляется на фронте. А в тылу находятся частью укрывающиеся, частью отдыхающие от военных трудов и опасностей. Эти последние вознаграждают себя разгулом в тылу за перенесенные на фронте лишения. Опять-таки мы имеем здесь явление, сопровождающее решительно все войны: едва ли можно судить за это слишком строго.

К сожалению, с этим разгулом сочетается иногда и отталкивающий оттенок высокомерия по отношению ко всем недобровольцам. Помню сценку на пароходе, шедшем из Новороссийска в Одессу. Ввиду переполнения парохода приходилось обедать и ужинать в две очереди. И вот на моих глазах группа офицеров, не попавшая в первую очередь к ужину и уже подгулявшая, шумела и волновалась. «К чорту штатских, — кричал один из них, — вышвырнуть их всех вон и посадить на их место офицеров». К счастью, на этот раз предложение буяна сочувствия не встретило, но с разных сторон приходилось слышать, что иногда кончается менее благополучно: «ведут себя как большевики, прогоняют пассажиров из вагонов, с плацкартных диванов и садятся на их места». Проверить правдивость этого утверждения я не мог. Но, по-видимому, нет дыма без огня.

Уж больно часто приходилось слышать, что добровольцы «ведут себя, как большевики, словно весь мир только для них и существует»... Были у меня и другие наблюдения по части разгула. На том же пароходе от Новороссийска до Одессы шла в течение почти трех суток азартная карточная игра; она продолжалась целую ночь уже по прибытии в Одессу. Один из трех офицеров-добровольцев, ехавших со мною в моей каюте, принимал в ней весьма оживленное участие. В последнюю ночь он совсем не ложился и вернулся к нам в каюту лишь в восемь часов утра. Притворно весело посвистывая и видимо храбрясь, он рассказал нам, что ему не повезло в эту ночь: «продулся, спустил полторы тысячи». Я был испуган этой развязностью, так как знал, что в это время офицеры получали ничтожное вознаграждение: 250— 300 рублей, т.е. гроши при тогдашних ценах. «Как бы он не застрелился», — выразил я мое смущение, когда он вышел. Но прочие попутчики-офицеры только рассмеялись: «как, чтобы этот застрелился, да у него за пазухой по меньшей мере полтора десятка тысяч рублей. Ведь он прямо с фронта. Бои, как знаете, были успешные, а он командовал самостоятельной частью; сколько же он с мертвых большевиков-то набрал».

Этот небольшой разговор вдруг разом осветил мне всю оборотную сторону медали. Ничтожные, нищенские оклады при естественной склонности молодых офицеров к разгулу. Как не понять весь ужас тех искушений, которые создаются на этой почве. Тут есть величайшая ошибка командования Добровольческой армии. Как раз перед описанной сценкой па пароходе мне и другому депутату Совета Государственного Объединения, С.И. Маслову, пришлось докладывать генералу Деникину о необходимости повышения окладов офицерам. Мы указывали на случаи в Одессе, когда среди налетчиков попадались офицеры-добровольцы. Но Деникин в этом случае проявил непонятное упорство, обнаружившее неумение перейти от героического масштаба к государственному. В дни героического периода Добровольческая армия располагала грошами. И Деникин, редкой честности человек, был помешан на бережливости. Впоследствии, когда деньги стали печататься в Ростове, он все еще совершенно не считался с теми средствами, какие давал ему печатный станок. «Да откуда же я возьму средств для такого колоссального бюджета», — волновался он. В виде компромисса оп соглашался па некоторые прибавки на дороговизну — различные для различных мест, но по тону беседы было не трудно предвидеть (что и случилось в действительности), что прибавки будут недостаточны и заставят себя долго ждать. «Нет, извините, — сказал он в заключение, — денег с них довольно, что мне их баловать. Вот с мертвых большевиков брать — это ихнее законное право, пускай себе берут». И Деникин вдруг как-то странно улыбнулся.

Я даже не сразу понял, до того я был далек в то время от предположений, которые оказались действительностью. Помнится, обирание неприятельских трупов на войне в былое время, всегда считалось мародерством и строго преследовалось. Но война гражданская научила другому. В дни героического своего периода Добровольческая армия и в самом деле не имела других средств существования, кроме военной добычи. Она все получала от большевиков — и оружие, и припасы, и деньги, даже одежду. Обирание трупов, до раздевания включительно, было необходимостью и поневоле вошло в норму, так как иначе добровольцы остались бы не только без хлеба, но и без сапог, и без платья. Но, к сожалению, этот естественный для героического периода Добровольческой армии обычай перешел в ее государственный период. Тут неумение добровольческого командования приспособиться к новым условиям сказалось в полной силе. В те дни, когда Добровольческая армия располагала печатным станком, фабриковавшим донские деньги, обычай этот мог и должен был бы быть выведен, конечно, при непременном условии повышения окладов. Правда, печатный станок не поспевал за разраставшимися потребностями. Ощущался хронический недостаток в денежных знаках. Но почему же добровольческое командование и его правительственный орган — «особое совещание» не позаботились о приобретении новых станков? Ведь помимо всего прочего, печатание кредиток в возможно большом числе было мощным оружием в борьбе против большевиков, которые этим путем добывали свои главные и основные денежные средства. Тут была какая-то непонятная косность, непростительная в особенности потому, что она служила источником деморализации. Обирание трупов большевиков приобрело характер своеобразного спорта. Мне приходилось слышать от добровольцев, что дни, непосредственно следующие за сроком получения жалованья красноармейцами, были любимыми днями атак Добровольческой армии. Война становилась чем-то вроде охоты за пушным зверем (строки эти были уже пописаны, когда я услышал интересную беседу в вагоне. Генерал горячился и доказывал невозможность аннулировать платежную силу керенок. «Помилуйте, — говорил он, — ведь этак мы уничтожим всю лихость атак, сколькие живут надеждой снять керенки с трупа»).

Было на этой войне и худшее, чем обирание трупов. В Одессе и в Крыму мне приходилось слышать частые жалобы на грабежи, в которых принимали участие не только казаки, но и целые добровольческие части. В Одессе хлеборобы именно этим объясняли свое недоверие и недовольство Добровольческой армией: в их среде говорили о форменном разграблении целой помещичьей усадьбы добровольцами. Из Крыма доносились такие же вести. К сожалению, они подтверждались рассказами многих офицеров-добровольцев. Вот что мне пришлось слышать от них по этому поводу.