Дарующие Смерть, Коварство и Любовь

Мы углубились в воспоминания о знаменитых местах Флоренции и некоторых известных личностях. Вспомнили Медичи, и разговор естественным образом свернул на личность Лоренцо Великолепного, его покровительство искусству, его поэтический дар. Никколо, как оказалось, тоже баловался стихами по молодости. Неизбежно мы начали обсуждать соперничающие достоинства поэзии и живописи.

Поэт может дать точное описание небес, рек, лиц… но художник может изобразить их так, что они будут выглядеть как настоящие.

Вернувшаяся Стефания, казалось, приятно удивилась, обнаружив, что мы увлеклись отвлеченной дискуссией. Подобные споры мне доводилось вести частенько. По молодости я нередко сердился и начинал нести нечто невразумительное, но теперь уже выучил назубок все аргументы моих оппонентов и спокойно опровергал их один за другим, словно слуга, призванный погасить свечи.

Ну-ка скажите мне, что ближе индивидууму — имя или образ? Имя человека меняется в других странах, но его образ меняет только смерть…

— Моя рекомендация, — заключил я, — не пытаться обременять себя словами, если только не доведется говорить со слепым.

Никколо, подобно большинству защитников письменного слова, начал возмущаться такой противоречивой логикой и, вероятно, догадываясь, что мое владение латынью является зачаточным, зачастил для поддержки своих представлений цитатами из Платона, Цицерона и прочих классиков.

— Любой, кто приводит в споре мнения древних мудрецов, пользуется не своим умом, — заявил я, — но всего лишь памятью. Конечно, легче напиться у фонтана, чем тащиться к роднику.

К моему удивлению, Никколо расхохотался:

— На самом деле, тут я согласен с вами. Любой дурак может цитировать древних, изображая из себя знатока и умника. Хотя это вовсе не означает, что он имеет хотя бы малейшее представление, о чем, в сущности, они говорили.

— Ах, как я рада, что вы наконец сошлись хоть в каком-то мнении, — сказала Стефания. — Ведь нам уже пора подкрепиться. И согласитесь, неразумно вести пылкие отвлеченные споры, вкушая земную пищу. Можно легко подавиться словами.

ДОРОТЕЯ

Я пригласила их к столу, и мы заняли свои места: Леонардо — справа от меня, а Никколо — слева. Как приятно видеть их вместе, сознавая себя устроительницей их знакомства. Просто на случай, если вы удивились, герцог не приказывал мне сводить их за ужином. Мои побуждения в такой встрече исключительно личные и совершенно невинные. Здешняя жизнь являлась неутешительной смесью скуки и страха, а общение с Никколо и Леонардо давало желанное отвлечение от обеих неприятностей.

В течение всего ужина я изо всех сил старалась вставить хоть слово, но такая ситуация скорее радовала меня, чем раздражала. Разговор этих двух флорентийцев представлял собой показательный урок в искусстве ведения дискуссий. Они неизменно оказывались правыми, даже если заблуждались. Никколо спорил, точно забивал гвозди, один за другим, в крышку гроба, внутри которого лежал его живой оппонент. Леонардо парировал с искусством опытного фехтовальщика, так виртуозно создавая перед вами череду прекрасных образов, что вы воспринимали их без малейших усилий, едва ли даже замечая блеск острейшей стали.

Вечерняя трапеза продолжалась, и я с удовольствием внимала их ученым рассуждениям о математике, о природе и религии, пока вдруг Никколо не начал высмеивать священников. Я тут же глянула на Леонардо, испугавшись, что он обидится, но его это так развеселило, что он впервые при мне безудержно расхохотался — словно мальчишка, забывший обо всем на свете, кроме понравившейся ему шутки.

Никколо тоже, казалось, пребывал в счастливой беззаботности. Он едва даже замечал меня, не потому что избегал моего взгляда, но потому что его настолько увлекло общение с Леонардо, что мое присутствие для него стало призрачным, а скорее — второстепенным. Только когда разговор коснулся герцога, он вспомнил обо мне и, бросив прищуренный взгляд в мою сторону, начал взвешивать каждое слово, сознавая, что все они будут доложены Чезаре. Мне хотелось сказать ему, что он может говорить свободно, что герцога теперь интересуют не его мысли или слова, а только его действия; но я понимала, что Никколо все равно не поверил бы моим словам. Поэтому я хранила молчание до окончания нашего ужина. Потом мы обнялись с ними на прощание, и я, стоя в дверях, смотрела, как они уходили вместе по коридору, продолжая увлеченную беседу. Теперь они могли свободно говорить все, что на самом деле хотели сказать.

НИККОЛО

По пути к апартаментам Леонардо он прошептал мне:

— Есть кое-что, о чем я хотел предупредить вас. Когда я встретился в Ареццо с Вителлодзо Вителли, он показал мне один список…

— И в нем было мое имя.

— Верно. Вы уже знаете?

— Герцог сообщил мне. До недавнего времени меня это очень тревожило. А теперь, когда Вителлодзо стал врагом его светлости, я вдруг почувствовал себя в большей безопасности. До тех пор, полагаю, пока герцог не станет также моим врагом.

— М-да… странный человек этот Вителлодзо. Я познакомился с ним прошлым летом, и он поразил меня, показавшись весьма неуравновешенным, немного… не в себе.

— Ничего, герцог приведет его в чувство, — сказал я, — пробьет остатки его душевного равновесия, уподобившись тарану.

Я рассмеялся, довольный найденной метафорой. И вдруг уловил за спиной звук тихих шагов. Замерев, я обернулся и пристально глянул в сумрачную даль. За нами тянулся длинный коридор, освещенный единственным закрепленным на стене факелом, поэтому оба конца — перед нами и за нами — скрывались в густом сумраке.

— Что случилось? — спросил Леонардо.

— Возможно, ничего, — сказал я, пожав плечами, и последовал за ним в его апартаменты.

Двое его помощников сидели в большой общей гостиной, играя за столом в карты. Они взглянули на нас, когда мы вошли, но ничего не сказали, и Леонардо пригласил меня в свой кабинет. Пока я осматривался там, он зажег свечи. Комната оказалась удивительно маленькой, не больше, чем снятая мной конура. Обстановку оживляли висящие на стене пара картин, аккуратная стопка бумаг на письменном столе, жаровня, наполненная ярко пылающими оранжевыми углями, и выходящее в сад небольшое окно. Но напротив него в стене высилась самая привлекательная часть обстановки — шкаф, заполненный множеством книг.

— Да тут у вас целая библиотека, — восхитился я.

— Долгие годы я занимался собирательством книг, — кивнув, признался Леонардо. — Пожалуйста, не стесняйтесь, можете полистать их.

Вооружившись одним из подсвечников, я рассмотрел названия. Как обнаружилось, некоторые я уже читал — Ливия, Лукреция, Плиния Старшего, — но гораздо больше мне еще хотелось бы почитать. В том числе «Сравнительные жизнеописания» Плутарха, которые я изучал раньше, конечно, но со времени приезда в Имолу частенько мечтал вновь поразмыслить над ними. Я быстро перелистнул несколько страниц этого тома из библиотеки Леонардо, и вдруг одна фраза бросилась мне в глаза: «Многочисленные успехи совсем не вдохновляли его на тихое наслаждение плодами трудов, а лишь служили для возбуждения в нем новой веры в будущее…». [34] Так, кого же мне напоминало такое поведение?

— Может, вы хотите одолжить Плутарха? — спросил Леонардо.

— О да, очень, — ответил я. — Я уже заказал его друзьям во Флоренции, но, очевидно, во всем городе им не удалось найти ни одного экземпляра.

— Пожалуйста, возьмите его. Вернете, когда прочитаете. Похоже, Никколо, вам не терпится углубиться в истории их жизни.

— М-да… мне видятся определенные аналогии между методами герцога и древних властителей, среди коих, в числе прочих, разумеется, и Александр, и Юлий Цезарь. Меня не покидает ощущение, что все события и противостояния нашего времени уже происходили когда-то, и если бы мы только осознали уроки прошлого, то смогли бы лучше понять настоящее… осветить себе путь в туманное будущее. Полагаю, мои слова кажутся вам сумасбродными?