Ронины из Ако, или Повесть о сорока семи верных вассалах (Ako Roshi)

— Что это она вдруг?

— Что–что… Да кто ее знает! Не сказала ничего и вдруг бросилась наутек, — растерянно пояснил Кинсукэ и принялся громко окликать беглянку:

— Эй! Эй!

Голос Кинсукэ далеко разнесся в ночи, прокатившись эхом по холмам. Печальный зов, увенчавший это нелепое ночное происшествие, вызвал у Хаято приступ смеха. Тем временем незнакомка уже скрылась из виду, поглощенная лесной чащей в лощине. Конечно, она и не подумала обернуться на призывы Кинсукэ, который все еще что–то обиженно кричал ей вслед.

— Да ладно уж! Может, хватит? Пошли! — со смехом бросил Хаято.

— Нет, но разве не странно? Ну что за женщина! Чудачка какая–то!

— Небось, лиса–оборотень.

— Да? — Кинсукэ, похоже, всерьез принял эту версию, порядком оробел и, подойдя к Хаято поближе, тихонько переспросил: — Неужто впрямь лиса?

Хаято наивность парня понравилась.

— Ну, может и не настоящая лиса, но что–то в том же роде. Должно быть, неспроста она явилась к нам, а?

Кинсукэ все еще пребывал в смятении чувств, тоскуя по прекрасной беглянке, когда в отдалении мелькнул свет фонаря и чьи–то шаги донеслись из темноты. Они обернулись и и стали всматриваться во мрак. Хаято, завидев мерцание фонаря, сосредоточился и шепнул:

— Ты ничего не говори. Отвечать на вопросы буду я. Фонарей было два. Двое слуг, похоже, светили под ноги господину, — возможно, какому–нибудь чиновнику сыскного ведомства. Путники быстро приближались.

Подойдя вплотную, они подняли фонари повыше, осветив Хаято и его спутника.

— Путешествуете? — осведомился старший.

— Так точно, — смиренно ответствовал Хаято.

— Вам тут никто не встречался? Барышня одна не проходила? Такая приличная с виду…

— Да вроде бы нет, — спокойно ответил Хаято к удивлению своего спутника.

— Это вы тут кричали?

— Просим прощения, мы. Уж больно стало тоскливо одним ночью.

— Вот как? — озадаченно посмотрел на него чиновник и бросил: Ладно, идите!

Хаято молча поклонился и, перед тем как уйти, спросил:

— А та барышня, что вы упомянули, она кто?

— Разбойница, — был ответ. Хаято и чиновник переглянулись.

— Как так? Женщина? — спросил на сей раз Кинсукэ. Хаято, сочтя, что и так уже сказано достаточно, одернул его:

— Идем, идем!

Когда они отошли уже на порядочное расстояние, и свет фонарей остался далеко позади, Кинсукэ вздохнул:

— Ну и удивился же я!

— Да уж! Надо же такое! Вот лиса! Я–то с самого начала заподозрил, что с ней что–то не так, — сказал Хаято, дивясь благодушному настрою Кинсукэ. Только теперь он сообразил, что загадочная разбойница просто заметила отблеск фонарей раньше их и поспешно обратилась в бегство. Вот уж, поистине, безумная выдалась ночка. Правда, теперь уж точно можно было сказать, что началось путешествие с приключениями.

Желтый диск луны, поднявшись над лесом, отбрасывал длинные черные тени на дорогу, по которой шагали Хаято и Кинсукэ. Оглянувшись, они увидели, как лес, в котором скрылась незнакомка, погружается в туманную дымку, отливающую серебром. Фонари служивых мелькали далеко впереди, на открытом склоне холма. Взглянув в ту сторону, Кинсукэ презрительно прищелкнул языком.

Добравшись до Сумбу, Хаято оставил своего спутника на постоялом дворе, а сам отправился разыскивать Паука Дзиндзюро и вскоре обнаружил указанный им дом.

— Куда же вы, сударь, запропали? Я уже начал беспокоиться! — приветствовал его Дзиндзюро как ни в чем не бывало. Улыбаясь, он выслушал рассказ о новом задании Хаято и планах путешествия в Ако.

— Я уж об этом деле наслышан… Народ–то любопытствует. Поговаривают, что, скорее всего, они там, в Ако, будут оборонять свой замок до последнего и все лягут костьми. А вы, значит, сударь, уже в самой гуще событий — прямо в омут головой… Да, не ожидал! — усмехнулся Дзиндзюро. — А этот ваш Тисака… Так, вроде, их командора зовут?… Ему, видать, палец в рот не клади. Этот в деле промашки не допустит.

Возможно, оттого, что характеры их были в чем–то схожи, Паук с особым интересом слушал рассказ о Хёбу Тисаке и подробно расспрашивал Хаято, сколько ему лет да каков он с виду, есть ли особые приметы, как ведет себя в быту. Услышав, как Хёбу, отрядив Хаято лазутчиком в Ако, послал за ним приглядывать своего человека, а Хаято с тем человеком свел знакомство и устроился с ним вместе ночевать на постоялом дворе, Дзиндзюро от души рассмеялся.

— Потеха, да и только! Начальник–то ваш, его милость Тисака, небось, об этом и ведать не ведает. Нет, люди так устроены, что доверять им нельзя… Однако ж вам повезло — обзавелся хорошим попутчиком, — заключил он.

Как и предполагал Хаято, стоило ему только предложить Пауку вместе отправиться в Ако, как тот не раздумывая согласился.

Итак, все складывалось удачно. Если Дзиндзюро отправится с ними, от него одного толку будет больше, чем от сотни или даже тысячи помощников. Поскольку в Ако вот–вот должны были отправиться посланцы сёгуна, чтобы потребовать сдачи замка, следовало поторопиться, чтобы их опередить. Дзиндзюро ничего собирать было не нужно, и потому решили отправиться на рассвете. Однако до вечера еще оставалось много времени. За окошком весеннее солнце заливало сияньем молодую листву ивы, склонившейся надо рвом.

— Выйдем куда–нибудь перекусить, что ли, — предложил Дзиндзюро, и они отправились на поиски харчевни.

— Так может, и приятеля вашего прихватим? — предложил Дзиндзюро.

Вместе они отправились на постоялый двор, где остался Кинсукэ. Хаято зашел в дом, чтобы позвать нового приятеля, а Дзиндзюро пристроился в тени под ивой и принялся озирать окрестности. Постоялый двор стоял прямо на большой дороге: прохожие сновали взад и вперед. Поглядывая на путников, Дзиндзюро не обратил внимания на человека, стоявшего в отдаленье у входа в какую–то лавчонку и давно уже наблюдавшего за ним самим. Это был не кто иной, как таинственная ночная незнакомка, о которой Хаято еще не успел ему рассказать. Она тоже добралась до Сунбу.

17 Светильник в ясный день

Из вестей, поступивших утром девятнадцатого числа третьей луны, стало очевидно, что после сэппуку князя род Асано обречен. Тотчас же всем вассальным самураям было велено собраться в замке. Более трехсот самураев, уже успевших сменить зимние одежды на летние, явились на зов. Когда все заняли свои места, Кураноскэ негромко, но отчетливо объявил исход дела, и ощущение непоправимой беды охватило всех присутствующих. Когда Кураноскэ сказал о том, что господин сделал сэппуку, в голосе его прорывались подавленные кровавые слезы. Неподвижно застыв на коленях, самураи слушали не проронив ни звука. С каждым словом все большей горечью наполнялась речь Кураноскэ. Однако говорил он твердо, отнюдь не сбиваясь и не путаясь, стремясь в своей краткой речи донести всю суть.

Последовало гробовое безмолвие. Затем объявшая зал тишина, словно по волшебству, сменилась слезами отчаяния. В негодовании самураи сжимали кулаки и скрежетали зубами.

— И этот Кодзукэноскэ Кира еще жив!

— Это он, Кира, во всем виноват! С незапамятных времен было правило, что в ссоре обе стороны — ответчики. А тут, значит, наш господин виновен, а Кира ни при чем! Несправедливый приговор! Господин ушел из мира обесчещенным! Нам остается только умереть — таков наш вассальный долг!

— Верно! Хорошо сказано! Да еще и замок наш, заложенный основателями клана, предстоит без сопротивления передать сёгунским чинушам, а самим смиренно уйти куда глаза глядят!.. Но ведь есть же понятия самурайской чести! Что бы ни выпало нам на долю, не посрамим памяти господина!

— Правильно! Замок не сдадим! Пусть попробуют взять осадой! Пока есть стрелы в колчанах, пока мечи не выпали из рук, не покоримся! Пусть мы падем в бою — разве не того подобает желать самураю?!

— Да, но ведь Кира еще жив! Мы должны отправиться в Эдо и добыть голову мерзавца — только тем и можем мы смыть позор с нашего господина. Что скажете?

— Возразить тут нечего.

— Нет, погодите! Так нельзя. Покойный господин всегда призывал к благоразумию и чтил общественный порядок. Нельзя действовать необдуманно.