Опавшие листья

— Федя, ты непроходимо глуп, — сказал Ипполит.

— Сядь в калошу, — сказала Липочка.

— Не понимаю… Для чего же тогда трудиться? Я поймал подлещика и окуня, а Федосьин жених ничего не поймал, и я счастлив.

— А если Федосьин жених тоже поймал бы подлещика и окуня, — снисходительно сказал Ипполит.

— Это уже скучно. Важно именно стать лучше, богаче других. В этом, по-моему, счастье. В достижении мечты.

— Неправда, — сказал Ипполит, — в достижении желаемого нет счастья, является разочарование и пресыщение. Хочется есть, а наелся — пища становится противной.

— Но если все равно ничего не добиться — исчезнет цель труда и люди перестанут работать, — сказала Липочка.

— Пусть отдохнут… Слишком много работали…

— А не погибнет, Ипполит, тогда и красота жизни? — задумчиво наклоняя голову, молвила Лиза.

— Что такое красота? — пожимая плечами, сказал Ипполит.

— Красота? Трудно сказать. Все красота! Я понимаю Федю. Эта англичанка на гнедой нарядной лошади, широкий мост, аллея роз и в глубине дача в густой зелени лип — это красота… И стоит жить, чтобы видеть эту красоту.

— А сколько народа трудилось, чтобы создать все это. Каменщики, плотники в измазанных отрепьях, с ведерками, кистями и топорами, оборванные, в лаптях, расходились по вечерам с постройки, шатаясь от усталости. Ты помнишь, Лиза, стихотворение Некрасова "Железная дорога". Как подумаешь, сколько горя, сколько голодных смертей принесла эта постройка, и от железной дороги откажешься.

— Красота, — снова сказала Лиза. — Я вспоминаю наш господский дом в Раздольном Логе, когда дедушка был жив. Наш чудный сад… Может быть, и были правы крестьяне. Нельзя было иметь такой дом, когда они жили в крошечных мазанках с соломенными крышами… Но наш дом и сад были — красота. Они уничтожили ее. А что создали?..

— Так, Лиза, и до крепостного права можно договориться, — сказал, вставая, Ипполит. Лиза молчала. Федя поднялся со скамеечки и сказал: — Надоели вы мне со своею философией! Ничего-то вы не понимаете! Смотрите, какая прекрасная ночь!

VIII

Ночь была тихая и на редкость теплая для Петербурга. По темно-синему небу выпали яркие звезды и играли, проливая на землю таинственный и нежный свет. У Семенюков пели хором что-то торжественное под аккомпанемент пианино. Далеко в стороне английских дач взлетали, оставляя огневые следы, ракеты и падали дрожащими красными, зелеными и белыми звездочками, погасая над темными купами столетних лип. Там играл оркестр, и плавные звуки вальса долетали до дачи Кусковых и порхали в темноте уснувшего палисадника.

Федя вышел за калитку. На скамейке на мостике через придорожную канаву сидели Игнат и хозяин дачи Иван Рыжов. Они любовались огнями и слушали музыку. Федя поздоровался и пожал крепкую мозолистую, не похожую на человеческую руку Рыжова с прямыми, жесткими пальцами.

— Убрали, Иван, сено? — спросил Федя. Ему казалось, что с крестьянами надо непременно говорить о хозяйстве, и он думал, что он умеет с ними разговаривать.

— Давно… Намедни жать начали, — сказал, пододвигаясь и давая место Феде, Рыжов.

— А что жать?

— Да рожь… Что у нас и жать-то? Пшеницу не сеем.

— А овсы как?

— Ну, те не скоро. Вы, почитай, с дачи съедете, как косить станем. Он у нас поздний, овес-то.

— А трудно это… работать? — спросил Федя.

— Да уже куда трудней. Трудней не бывает. Уж наше крестьянское дело что ни на есть чижолое.

— У доменной печи не стояли, — сдержанно сказал Игнат и раскурил папиросу.

— Ну это — может быть, — снисходительно согласился Рыжов. — Рабочему человеку — это точно — не сладко живется. А тоже, зато в городе, при всех, при своех. Трактиры завсегда, органы, партерные. Чем не жизнь?..

— А вот англичане тут на даче, — заговорил Федя, подделываясь под язык Рыжова и оттого говоря туманно и неясно. — Я видал. Барышня и лошади, значит, верховые. А сзади человек. Хорошо живут.

— Куды лучше! — сказал Рыжов. — Это Вильсоны. Я знаю. Песок возимши для сада. Богаты страсть. У него в Питере компания, две фабрики держут, сказывали, три тыщи рабочих одних и он — самый главный. А тоже сюда приехал тятенька евоный простым мастером… Ничего живут.

— А нельзя, чтобы все так жили? — сказал Федя.

— То ис как так? — спросил Рыжов.

— Ну вот, скажем, чтобы у меня, у вас, у Игната лошади верховые, дачи…

Игнат пустил кольцами дым, посмотрел, как он таял в полосе света, падавшей с дачного балкона, где зажгли лампу, и сказал:

— Лошадей, Федор Михайлыч, не хватит.

— Ну допустим, что хватило бы.

— Ин быть по-вашему. Вы что — ездить хотите, али убирать?

— То есть как это убирать?

— Чистить, значит, навоз вывозить, корм задавать, поить, седлать.

— Да уж придется так, коли все, — снисходительно сказал Рыжов.

— Ну хорошо… буду чистить.

— Так и удовольствия того не будет. Спросите солдата кавалерии, что сладко ему? Ночь не спамши, все возле лошади крутится…

План, чтобы все имели верховых лошадей, выходил невыполнимым.

— Я ведь вот к чему вел, — сказал Федя, — чтобы все были равны. Понимаете, ни богатых, ни бедных, а всем хорошо.

Рыжов покрутил головою.

— Учены очень, барин, — сказал он. — Рази ж это можно? Мой отец, помирая, значит, делил между мною и братом Степаном все поровну. Что ему, то и мне. А теперь у меня вот три дачи стоят, да покос я в казенном лесу снимаю, пудов поболее тысячи в город за зиму сена на кавалерию поставлю, а Степан пьяный валяется и всего у него одна коровенка да жена больная. Вот вам и поровну.

— Ничего, Федор Михайлыч, с того не выйдет, — сказал серьезно Игнат. — Верите, я бы два раза мог машинистом быть. Уже на товарном и был, да вот болезнь моя несчастная. Запью — и все прахом пойдет. Чья вина? Инженер Михайловский как меня обожает. "Ты, — говорит, — Игнат, зарок дай. На стеклянный сходи, свечу поставь, — год продержись, — я тебя на «скорый» устрою. Золотая твоя голова".

— Это точно, — вмешался Рыжов. — У кого это есть — тут уже ничего не поделать. И зарок не поможет. Свихнется.

— Вот и не идет у меня. А, может, я бы мог не то что машинистом, а инженером быть, — сказал Игнат. — Это уже как от Бога.

— А как же тогда?.. Равенство. Ведь несправедливо.

— Равенство там, на небе, — сказал Игнат. — Няня ваша, святая старушка, правильно говорит: "Помрем и сравняемся. Все помрем одинако — то и равенство". Опять один долго живет, а другой, глянь, и пяти дней не пожил.

— У меня один ребенок, двух недель не жимши, Богу душеньку отдал.

— Да, у него единого справедливость, — вздыхая сказал Игнат.

— Но есть люди, — сказал Федя, стараясь всеми силами говорить понятно, — которые хотят, чтобы все было справедливо. Ни войн чтобы не было, ни богатых, ни бедных, а все равны.

— Пустое, Федор Михайлыч, говорите, — строго сказал Игнат. — Воевали мы, болгар освобождали. Что же, плохо, по-вашему?

Федя молчал.

— Живем ничего себе, — сказал Рыжов. — Живем, хлеб жуем и чужого нам не надобно. Мы возьмем чужое и чужой возьмет наше. Все под Богом ходим. Слава Христу и государю императору Александру Александровичу.

Спокойнее становилось на душе у Феди. Но, Боже, каких страшных противоречий полна была жизнь! То, что говорил Ипполит, Лиза, таинственная Юлия Сторе, что так часто повторяли у Бродовичей, совсем не сходилось с тем, что думали и говорили Игнат, Рыжов, Андрей, Яков, Феня… А ведь они были "народ"!.. а не Бродовичи. И правда невозможно всем иметь верховых лошадей и дачи. Если всем иметь, кто же будет дворниками, садовниками, конюхами, а если их не будет, все погибнет… И выходит, что равенство возможно только тогда, когда никто ничего не будет иметь, когда все будут голыми, как дикари. Но и у дикарей есть короли и вожди, и у них уборы из перьев, птиц и раковин?..

Ипполит, Юлия Сторе, Лиза, Бродовичи умные. Они учились всему этому, читали Кропоткина и Герцена — им нельзя не верить!.. Опять же Иван Рыжов, Игнат, Андрей, Яков, Феня, няня Клуша — народ… А народу надо отдать все, потому что он много страдал и мы его должники… Это всегда повторяет Лиза… Никак не укладывалась жизнь ни в какие рамки…