Десну перешли батальоны

— Все в порядке, Дмитро Тихонович! — зашептала она горячо и взволнованно.

— Хорошо! Не боишься? Не забыла, как уговаривались ночью?

— Нет!

— Начинай!

Партизаны поднимались через сад на гору. Марьянка отдышалась, осмотрела на себе кофточку, ощупала поясок и пошла по горе на улицу. На перекрестке стоял патрульный. Марьянка замедлила шаг. Руки у нее дрожали, и она не знала, куда их девать. Ей казалось, что она широко и твердо ступает босыми ногами, а к патрульному приближается медленно, едва заметно… Ей стало душно… Она сдвинула платок с головы на шею. С горки подул ветер, и ей в лицо повеяло прохладой. Не дойдя до угла, Марьянка прижалась к плетню шагах в десяти от патрульного. Из школы ее не было видно. Патрульный повернулся к ней лицом, вопросительно посмотрел, пожал плечами и поправил ремень винтовки. Марьянка поманила патрульного.

— Вас? — он медленно направился к девушке и остановился в трех шагах от нее. Теперь и патрульного не было видно из школы. Только они двое были в проулке. Немец стоял, расставив ноги, крепкий и рослый. Марьянка посмотрела на его тщательно выбритый подбородок, холодные серые глаза и выхватила из-под кофты револьвер.

— Руки вверх!

Крикнула, сразу же выпрямилась и, закусив губу, навела дуло револьвера на грудь солдата. Растерявшись от неожиданности, патрульный старался руками что-то нащупать у себя на груди. Но руки не находили ремня винтовки, а глаза не могли оторваться от маленькой дырочки дула револьвера. Солдат еще раз ощупал свою грудь и медленно поднял руки. Лицо его было испуганным и удивленным.

Через забор перепрыгивали партизаны. Заметив их, патрульный сразу упал на колени и взмолился на своем языке. Солдата обезоружили и показали рукой вниз. Немец вскочил и со всех ног бросился с горы к Гнилице. Надводнюк прижался к забору и выглянул за угол. Дневальный сидел на крыльце. До школы было не больше пятидесяти шагов. Надводнюк взмахнул рукой. Щелкнули затворы.

— Бегом!

Группа партизан устремилась к зданию школы. Надводнюк, размахивая гранатой, первым подбежал к крыльцу. Не успел дневальный вскочить, как на него уже смотрели винтовки Бояра, Анания и Пескового. В воротах, направив винтовки на немцев, хлопотавших у походной кухни, остановились Клесун, Яковенко и Шуршавый.

— Руки вверх! — крикнул по-немецки Бровченко.

Дневальный забился в угол и пропустил Надводнюка, Бояра и Анания в дом.

— Захватить оружие, уничтожить бумаги! — приказал Надводнюк.

Бояр заметил у дверей пулемет с заложенной лентой.

Он вытащил его на улицу и поставил против входных дверей. Надводнюк бросился в комнату Шульца. Она была заперта.

— Ананий, рвани!

Ананий ухватил за ручку и рванул. Створки дверей раскрылись. На столе лежали аккуратно сложенные бумаги. Надводнюк взял один из листков. В глаза бросилось «Список». Присмотрелся — длинный ряд фамилий плательщиков контрибуции. Посмотрел на подпись «Староста Писарчук». Надводнюк разорвал список на мелкие кусочки.

— Ананий, разбивай телефонные аппараты!

Надводнюк уничтожал бумаги. Ананий срывал со стены аппараты, разбивал их об оконные косяки. На пол летели клочки документов, карт, донесений, писем, обломки аппаратов, патроны. Пыль стояла столбом.

Тем временем Клесун с товарищами загнал бывших во дворе немцев в хлев, перевернул кухню с обедом, запряг в тяжелый немецкий воз пару лошадей и подкатил к крыльцу.

— Есть подвода! — доложил Клесун Надводнюку.

— Грузи пулемет, винтовки! Забрать все патроны!

Партизаны выносили из здания школы оружие, шинели, сапоги. Марьянка помогала мужчинам. За каких-нибудь десять минут все было погружено.

— Поехали!

Песковой взял вожжи. Лошади тронули. За возом шли партизаны.

— Садись на воз, Марьянка! Будешь нам сестрой партизанской, а то здесь пристрелят! — Надводнюк легко подсадил девушку на высокий воз. На улицу выбегали удивленные люди и сразу прятались в свои дворы. Когда воз уже спускался на мост, партизан догнал Мирон Горовой.

— Дмитро Тихонович, хлопцы, возьмите и меня с собой! Хоть возницей буду! Ведь тут мне могила. Возьмите! — и снял шапку.

— Идемте, дядя Мирон, принимаем. Будем воевать с немцами. Оружия у нас теперь достаточно.

Лошади свернули влево на луг. Вдали над Десной зеленел густой непроходимый лес.

Неудовольствие Шульца возрастало. Уже несколько часов он шел за Писарчуками и Вариводой. Сосновые иглы кололи ему лицо и руки, насыпались за воротник, вызывали нервный зуд на спине. Он устал, едва двигался. У него пересохло в горле и губы покрылись коркой. Смотрел на своих солдат и видел, что они утомлены и растеряны. Солдаты обливались потом, тяжело дышали и не спешили выполнять его приказы.

Рота прошла через весь лес до железнодорожного полотна, но нигде не встретила партизан. По ту сторону путей опять начинался густой, нерасчищенный сосняк. Лес стоял молчаливый и неприветливый. Пахло сосной, пекло солнце, и где-то в чаще стрекотали сороки. Шульц посмотрел на свои исколотые хвоей, перепачканные в смоле руки и присел на рельсы. Он понимал свою беспомощность и бессилие, и оттого все его существо охватила невыразимая ярость. Солдаты стояли потные и мрачные, у них подкашивались ноги от усталости, но офицер не подал команды сесть. Иван Писарчук тронул Шульца за локоть и показал на солнце.

— Уже за полдень, пан офицер! Надо идти в лес, не то скоро стемнеет…

Шульц понял его без переводчика. Недовольная гримаса искривила его лицо. Он неприязненно покосился на худощавую фигуру с колючими глазками — на молодого Писарчука. Затем посмотрел, как неумело, негнущимися, неловкими пальцами держит винтовку старый Писарчук; посмотрел на густой сосняк, подумал о напрасно пройденном тяжелом пути, и лицо его опять передернулось. Но тут же вспомнил о происшедшем в житах. Событие это было тесно связано с мечтами о погонах полковника. Шульц сразу забыл про усталость, вскочил на ноги.

— Рассыпаться цепью!

И Шульц снова пошел в лес вслед за Писарчуками. Опять по лицу били ветки, колола хвоя. Шульц спотыкался, проклинал лес и партизан. На каждом шагу дорогу преграждали деревья, муравьиные кучи, вырытые снарядами ямы. Насмешливо стрекотали сороки; казалось, чаще не будет конца… И чем дальше углублялись в лес, тем тверже Шульц убеждался, что партизан они тут ни за что не найдут. От этого его раздражение непрерывно росло, могло вот-вот прорваться. Достаточно было малейшего повода. Но этого повода не было. Солдаты молча шли за ним. Они обходили ямы, перепрыгивали муравьиные кучи, не теряли друг друга из виду. Они привыкли к большим переходам. Солдаты были уверены, что искать в этом лесу партизан все равно, что искать иголку в копне сена. Но они шли — этого требовал офицер.

Уже и солнце садилось. В лесу сгустились тени. Стало прохладнее. Надвигался вечер. Немцы вышли на опушку. Шульц не скрывал своего презрения к Писарчукам. Отошел от них, выстроил взводы и повел обратно в Боровичи. Писарчуки и Варивода шли сзади, стараясь не попадаться офицеру на глаза.

Чем ближе было село, тем быстрее шли взводы. Каждый думал о реке, в которой можно искупаться, о сытном обеде и отдыхе. Шаг стал тверже, задние подтягивались, входили в ритм движения, и в село рота вступила, как всегда вступала, стройно и твердо. Вот и школа. Офицер подал команду, и рота рассыпалась. Готовясь принять рапорт дневального, Шульц устало поднимается на крыльцо, открывает двери и, как вкопанный, останавливается на пороге. Шульц протер глаза, потрогал виски, голову и, убедившись, что не сошел с ума, бросился к распахнутым дверям своей комнаты. Клочки бумаг, разбитые телефонные аппараты, опрокинутый стул, отсутствие пулемета у дверей, — все, что сразу охватил взглядом, бросило его в пот. Он зашатался и, чтобы не упасть, прислонился к стене. Это было еще невиданным в жизни поражением! И еще острее это почувствовал Шульц, когда в комнату вбежали солдаты. Они растерянно суетились, косо и испуганно поглядывая на своего бледного и растерянного офицера, прижавшегося к стене.