Никон

Прихожане все были взъерошенные, уже знали о случившемся.

Анна Михайловна, сестра Федора Ртищева, принесла золотую цепочку да кошелек с деньгами — собиралась вклад сделать, а тут рассерчала вдруг на попов.

— Нет вам денежек! И впредь не будет ничего! Молимся, молимся да и вымолили протопопа Ивана вон! А Иван-то — Неронов!

Служил Аввакум, как в лихорадке. То горячо, а то как в забытьи, не вникая душою ни в слово, ни в действо. После службы люди ждали его поучения на паперти, а он, торопясь к Ивану, сказал только:

— Когда ученики спросили Иисуса Христа, какие молитвы надо знать, он прочитал им «Отче наш». Сия молитва, заповеданная Иисусом Христом, пусть будет в сердце вашем. Помолитесь за батьку да за правду. Авось Господь и даст нам. Не все же неправде рылом кверху меж добрыми людьми похаживать. Соберите подписи, царю народное прошение подадим.

Поклонился людям и поспешил в Симонов.

Перепуганные родичи Неронова бросились к Аввакуму, как к спасителю. Оказалось, протопопа Ивана в церковь на службу не водили, к келье, где сидит, не подпускают, стерегут со свечами.

Аввакум пошел к игумену, а тот не то что приказать, слова вслух сказать не смеет.

— Возле Ивана патриаршие люди, — шепнул. — Они и меня к нему не пустили!

Аввакум перекрестился.

— Антихрист явился в мир, — сказал он игумену. — Пришло время противоборству, и правые призываются пострадать.

— Тихо! Тихо! — замахал руками игумен.

Аввакум улыбался. Ему стало и легко, и ясно, словно гроза дождем разразилась-таки. Он сказал слова Неронова, которые батька добыл постом и молитвой в Чудовом монастыре. Не забылось вещее, а только оглохло в суете. Но вот и приспело времечко, когда уже не до мирских забот. Не свеча Божия над миром — меч, блистающий на все четыре стороны света.

В ту ночь на Аввакума напала странная дрема. Спать не спал, но стоило прикрыть глаза, видел себя голым, стоящим перед Успенским собором. На всей-то площади — один! Собор огромный, он перед ним, как перед горой, и срам нечем прикрыть. Изнемогши от стыда, вырыл ногтями камень из мостовой. Камнем и прикрылся.

Откроет глаза — изба, детишки сопят, Марковна вздрагивает — дите в ней растет, ворочается. Закроет глаза и мозги свои чувствует, тяжеленные, как мера пшеницы, — и опять все та же картина: собор и сам он, грешный, камнем прикрывающий срам.

Многие в ту ночь не спали. Не спал Стефан Вонифатьевич, знавший наперед, что друга его Неронова осудят и уже осудили, стало быть, знал даже место, куда отправят на смирение. Никон назвал царю Кандалакшский монастырь, на лютой Коле. Стефан Вонифатьевич, не веруя больше в свое слово, просил заступничества у царицы Марии Ильиничны. Царь послушал жену, а Никон царя. Назначили Неронову Спасокаменный монастырь на Кубенском озере.

Можно было бы и порадоваться. Да только чему? Силы хватило худшую тюрьму поменять на тюрьму просто худую. И для кого? Для любимца государя — Неронова. О других попах и протопопах говорить нечего. Данилу из Страстного монастыря в Астрахань упекли! А в Астрахани его велено держать, как злого татя, в земляной яме. Стоило ли так далеко посылать человека, чтобы уморить?..

Утром Аввакум пошел в Кремль повидать братьев. Люди они были здесь малые, однако при царице да при царевнах. Ведь коли хорошо попросить, коли свои, домашние, попросят, может, царь и смилостивится, отведет тучи, обступившие седую голову Неронова.

И вот незадача — ни Евфима, ни младших! Все царское семейство с попами по загородным усадьбам да по монастырям растеклось.

Шел назад призадумавшись. Вдруг крик! Патриаршие стрельцы протащили на Цареборисовский двор, где ныне хозяйничал Никон, пьяненького попа.

Сердце так и екнуло. Совсем еще недавно стыдить пьяницу, вот такого же, кинулся. Вспомнил, как жалели грешника прохожие, как ругали стрельцов. А он — протопоп — был с Никоном заодно. Он и попа-пьянчужку осудил, и жалостливых горожан.

Подумалось: «А пожалеют ли меня?»

И головой завертел, устрашась нежданной мысли. И увидел — стоит он перед Успенским собором. Не один, людей много толчется, а все равно как на духу.

Купола высоко над землей, стены гладкие, каменные. Тысячи людей под стенами этими пройдут — и ничего, двенадцать колен пройдут — и ничего! Ничего с ним не станется. На золотник не убудет.

Ужасом от стен повеяло на Аввакума. Он-то перед ними — живой, хотящий есть и пить, любящий жену, детей, о людях, об их вечном спасении пекущийся.

Маленьким себе показался. Божьей коровкой. Она ведь тоже чего-то хочет. Крылышки блестящие, в крапинку, поднимет — и летит. А куда летит?

Побрел… Ноги вынесли на Москву-реку. Тюкали топоры. Большой мост в который раз уж принялись строить.

«Построят, а самим, смотришь, и ходить по мосту не придется, — подумал о строителях Аввакум и тотчас утешился: — Другие будут ходить. Детишки наши. А они устроят что-то доброе для своих детишек… Так уж ведется промеж людей. — И на себя все это повернул: — Я-то что для будущих выстрою?»

Домой притащился разбитый. Есть не стал, молиться рука не поднялась. Лег. Что-то тяжело было. Марковна на последнем месяце, а все хлопочет, все прихорашивает гнездышко. Пеленки припасает, чепчик учит Агриппинку шить. Рожать ей, а он — мужик — изнемог. Подосадовал на себя — что, если бы мужики рожали? Глядишь, и род человеческий перевелся бы!

Задремал. Тотчас и взбодрился.

— А схожу-ка я, Марковна, в деревню к дворянину Лазореву. Когда-то я его святым маслом помазал, и полегчало ему. Он у Морозова свой человек. От слез да криков — проку мало. Горе и то перед тружеником отступает. Пойду.

— Поди! — одобрила Марковна. — Далеко ведь только.

— Я у них там переночую.

— Поди, протопоп! Порадей за Неронова — доброго человека.

Взял Аввакум кус хлеба, луковицу и пошел.

Полковник Лазорев был на службе. Протопопа встретила жена его, приветливая, милая Любаша. Время и беды никак ее не меняли. Была она, словно в свои восемнадцать, легка, светла и доверчива.

Послушала, что сказал ей Аввакум, и, не медля даже самой малости, приказала заложить лошадей. Сама поехала к Морозовой, а протопопа отвезли домой.

Федосья Прокопьевна на грудь Любаше кинулась. Да в слезы, в слезы! Любаша успокаивает боярыню, а у самой мысли как птицы, слетевшие разом с деревьев: то ли с Андреем что, то ли с Глебом Ивановичем? А может, с сыночком Федосьиным, с Иванушкой?

Выплакалась боярыня, улыбнулась.

И у Любаши тотчас на сердце поспокойнее стало.

— А я к тебе, боярыня великая, за милостью. — О слезах не спросила, да и пожелает ли Федосья Прокопьевна сердце открыть?

Федосья Прокопьевна еще раз отерла лицо и строгой стала.

— Слушаю тебя, голубушка.

Рассказала Любаша о Неронове.

— Не нашего ума это дело! — сказала, как ножом полоснула, не слова — сталь, но, приметив испуг в глазах Лазоревой — особый какой-то испуг, может, и не испуг, а жалость, да ведь к ней, к боярыне! — растаяла душой. Разоткровенничалась. — Ох, Любаша! Об этом деле многие уже царице говорили. Да и царю тоже… Великий патриарх не казни жаждет, но смирения. Одного смирения. Неронов патриарха при соборе, как последнего мужика, отбрехал. Царь Неронова любит, но теперь сердит на него. — И улыбнулась взгрустнувшей Любаше. — Дело-то простое. Прощенья попросить! — И опять вздохнула. — Для нас простое, для баб. Мы привычны быть во всем виновными. Неронов прощения просить не станет.

— Что же делать-то?

— А ничего. Ждать. Помолится Неронов на Кубенском озере Господу Богу, помягчает сердцем, да и Никон, думаю, свою обиду недолго будет нянчить. Вот все и образуется само собой.

Боярыня взяла прекрасное бронзовое зеркальце, погляделась.

— Старею…

Любаша так и покатилась со смеху.

— Да что же ты смеешься-то?

— А вот и смеюсь! Я тебя, великая боярыня, краше теперешней и не видывала.

Федосья Прокопьевна положила зеркало, встала, пальцами обеих рук взяла себя за талию.