Гибель царей

Брут знал старого друга достаточно хорошо и представлял себе, что может случиться, если тот заметит улыбку на покрасневшем от холода лице мальчишки. От работы все пропотели, в морозном воздухе висели клубы пара от дыхания разгоряченных мужчин. Марк критически смотрел, как Рений рубанул по дереву, и в воздух, вертясь, взлетели щепки, потом поднял свой топор и взглянул на Тубрука.

— Больше всего меня беспокоит долг Крассу. Одни казармы обошлись в четыре тысячи золотых.

С этими словами он ловко замахнулся и, крякнув, нанес точный удар.

— Чего он ожидает взамен? — поинтересовался Тубрук.

Брут пожал плечами.

— Он говорит, что не надо волноваться, а я сна лишился, только об этом и думаю. Оружейник, которого нанял Красс, работает над таким количеством снаряжения, что у меня людей не хватит, даже если я обыщу весь Рим. На мое жалованье центуриона придется работать долгие годы, чтобы рассчитаться только за мечи.

— Подобные суммы мало волнуют Красса. Сплетники утверждают, что он может купить половину сенаторов, если захочет, — заметил Тубрук, опершись на топор.

Ветер кружил вокруг них листья, холодный воздух приятно пощипывал в горле.

— Да. Как говорит моя мать, у него в Риме столько собственности, что он не знает, что с ней делать. Все, что покупает Красс, приносит ему выгоду… Тем более интересно, какой ему прок от покупки Перворожденного.

Берясь за топор, Тубрук покачал головой.

— Ни он, ни ты не покупали Перворожденный. Даже не говори об этом. Легион — не дом и не фибула, и только сенат может командовать им. Если Красс считает, что создает свою личную армию, посоветуй ему внести поправки в списки сената и выставить новый штандарт.

— Красс всего лишь подписал счета, которые я послал ему. Моя мать думает, что таким образом он рассчитывает заслужить ее благосклонность. Я не желаю продавать свою мать ему или кому-нибудь другому, но я должен восстановить Перворожденный.

— Для Сервилии это было бы не впервые, — усмехнувшись, заметил Тубрук.

Брут медленно положил топор на бревно. Он внимательно посмотрел в лицо старому гладиатору, и тот замер, увидев гнев в глазах ученика.

— Никогда больше не говори так, — сказал молодой центурион.

Его голос был холоден, как порывы ветра, гудящего в ветвях у них над головами, и Тубрук снова оперся на топор, всматриваясь в пронзительные глаза.

— Ты много раз упоминал о ней в последние дни. Я не учил тебя так легко раскрываться перед людьми. И Рений не учил.

Рений в ответ негромко фыркнул и пнул ногой обломок ветви. Кучка нарубленных им дров была вдвое меньше, чем у товарищей, но стоила ему гораздо больших трудов.

Брут покачал головой.

— Она моя мать, Тубрук!

Тот пожал плечами.

— Ты совсем не знаешь ее, парень. Я просто хочу, чтобы ты был осторожнее, пока не сойдешься с ней поближе.

— Я знаю ее достаточно хорошо, — возразил Брут, снова берясь за топор.

Почти час трое мужчин работали молча, рубили дрова и складывали их на небольшую тележку, стоявшую рядом.

Наконец, заметив, что Марк не собирается возобновлять разговор, Тубрук сумел подавить чувство раздражения.

— Ты придешь на легионный плац вместе с остальными? — спросил он, не глядя на Брута.

Старый гладиатор знал, что услышит в ответ, но тема была безопасная и подходила для продолжения беседы. Каждый год зимой римские юноши, которым исполнилось шестнадцать лет, приходили на Марсово поле, где выставлялись штандарты новых легионов. Не допускались только хромые и слепые. Восстановленный постановлением сената, Перворожденный должен был выставить своего орла рядом с другими.

— Да, — неохотно ответил Брут. Мрачное выражение постепенно сходило с его лица. — С рекрутами из других городов может набраться тысячи три. Некоторые из них вступят в Перворожденный. Боги знают, мне нужно побольше людей — и побыстрее. Казармы, купленные Крассом, почти пусты.

— Сколько ты уже набрал? — поинтересовался Тубрук.

— С теми семерыми, что пришли вчера, почти девяносто. Ты должен посмотреть на них. — Брут помолчал, вспоминая лица новобранцев. — Думаю, к нам присоединятся все, кто выжил в борьбе против Суллы. Кое-кто занялся ремеслом в городе, но они побросают инструменты и придут, едва услышав о воссоздании Перворожденного. Некоторые служат охранниками в домах и храмах и наверняка вступят в легион. Все помнят о Марии.

Он сделал паузу, потом твердо сказал:

— У моей матери есть телохранитель, служивший в Перворожденном помощником центуриона. Он спросил ее разрешения вступить в легион, и она согласилась отпустить его. Этот человек поможет Рению обучать рекрутов, которых мы наберем.

Тубрук повернулся к Рению.

— Ты идешь с ним? — спросил он.

Однорукий опустил топор.

— Как у дровосека, у меня никаких перспектив, приятель. Займусь своим делом.

Старый гладиатор кивнул.

— Только не покалечь кого-нибудь ненароком… Предстоит хорошенько потрудиться, чтобы заполучить новобранцев. Видят боги, Перворожденный — не тот легион, о котором они мечтают.

— У нас есть история, — возразил Брут. — Не всякий легион может этим похвастаться.

Тубрук пристально посмотрел ему в глаза.

— Некоторые считают, что история позорная… Нечего на меня таращиться, многие так говорят. Они станут клеймить вас как солдат, предавших Рим. Вам придется нелегко.

Он глянул на кучи дров и удовлетворенно кивнул.

— На сегодня достаточно. Остальное потом. В поместье нас ждут чаши с горячим вином.

— И еще одна чаша, — заметил Рений, мотнув головой в сторону юноши-раба, стоявшего сбоку от него. — Кажется, теперь у меня удар точнее, чем вначале, как думаешь, парень?

Раб быстро вытер нос рукой, оставив влажный след на щеке, и нервно кивнул.

Рений улыбнулся.

— Запомни, одной рукой с топором так ловко не управишься, как двумя. Возьми-ка тот кусок дерева и держи ровно, а я расколю.

Юноша подтащил обрубок дуба к ногам Рения и попятился в сторону.

— Нет. Держи его крепко. Обеими руками, с каждой стороны, — велел Рений строгим голосом.

Мгновение парнишка колебался, посматривая на остальных мужчин, но те молча и с интересом наблюдали за происходящим. Помощи ждать было неоткуда. Морщась, он обхватил ладонями бревно и постарался откинуть голову и корпус назад как можно дальше. Лицо его исказилось от страха.

Рений взялся за топор.

— Держи крепче, — предупредил он, занося секиру для удара.

Сверкнув лезвием, топор описал дугу и с треском расколол бревно надвое. Парень клацнул зубами от неожиданной боли и спрятал ладони под мышками.

Рений опустился на пенек возле парня, оставив топор на земле. Протянув руку, осторожно взял ладонь юноши и осмотрел ее. Щеки юноши порозовели от облегчения, а Рений, убедившись, что ран на ладонях нет, улыбнулся и весело взъерошил волосы на голове мальчишки.

— Не соскользнул, — пролепетал тот.

— Он и не мог соскользнуть, если ты о топоре, — улыбаясь, заметил Рений. — Ты вел себя храбро. Полагаю, это стоит чаши горячего вина.

При этих словах раб просиял, забыв об ушибленных ладонях.

Мужчины посмотрели друг другу в глаза, вспоминая о былом и радуясь за парня, с честью прошедшего испытание, потом взялись за тележку и начали спускаться с холма к поместью.

— К тому времени, когда вернется Юлий, Перворожденный должен стать самим собой, — сказал Брут у самых ворот поместья.

Юлий и Гадитик, стоя на крутом склоне горы, внимательно разглядывали сквозь листву кустарника крошечное судно, стоявшее на якоре далеко внизу, в тихой естественной гавани в центре острова. Они проголодались и страшно хотели пить, но мех с водой давно опустел, а римляне решили не возвращаться, пока не стемнеет.

Потребовалось гораздо больше времени, чем они ожидали, чтобы взобраться по склону почти к самой вершине. Всякий раз, когда казалось, что она уже близка, перед ними вырастал новый подъем, а рассвет заставил их прекратить восхождение и затаиться в кустарнике. Пока римляне не заметили корабль, Юлия неотступно преследовала мысль: а не солгал ли капитан пиратского судна, чтобы спасти свою шкуру? В течение всего долгого плавания к острову тот сидел за веслом, прикованный к скамье собственного корабля. Похоже было, что он спокоен и считает, что купил жизнь за сведения о зимней стоянке Цельса.