Проклятие визиря. Мария Кантемир

Серый, неясный рассвет ещё только редел над землёй, лёгким туманцем окутывая дали, лески и перелески, лощины и глубокие долины между округлыми холмами, а уж в турецком лагере затянули свою утреннюю песнь муэдзины, сзывая правоверных на утренний намаз. В свою подзорную трубку Пётр, почти не спавший всю эту ночь, видел, как расстелились на земле тысячи турков. Круглые спины и зады их покрывали такое неимоверное пространство, что в душу Петра опять закралось холодное чувство страха и отчаяния.

Но даже после молитвы турки пока не начинали атаку, и Пётр, уже приготовившийся к самому худшему, недоумевал. Не слышалось режущих слух диких завываний труб и рожков, не раздавались резкие крики: «Аллах, акбар!»

И вдруг он увидел, как от лагеря неприятеля отделяется кавалькада на лошадях, изукрашенных так, что сбруя блестела на первых проблесках солнечной зари.

Впереди ехал высокий чернобородый всадник в пёстром турецком наряде с длинной пикой в руках, на конце которой болтался кусок белой тряпки.

Что это, неужто мира просят? У русского царя радостно замерло сердце.

Как он был бы счастлив расцеловать этого турка, с важным и высокомерным видом подъехавшего к передовому посту русских, если бы вёз он условия мира...

Однако с миром приходилось пока подождать. Турок, помахивая белой тряпицей на конце длинной пики, важно объяснил солдатам, что едет к русскому царю с посланием от великого визиря Балтаджи Мехмед-паши.

В царском шатре немедленно собрались все военачальники, за большим столом чинно восседал Борис Петрович Шереметев, блистали расшитыми трёхцветными шарфами генералы и полковники, тут же, нахохлившись и нахмурив густые брови, сидел и Кантемир, молдавский господарь.

Ломаный русский язык, которым слегка владел пришедший турок Ибрагим, позволил офицерам и солдатам передового пикета понять, что он привёз послание от самого командующего турецкими войсками. Сердца затрепетали у всех: авось на этот раз минет чаша сия...

Пётр сидел среди своих генералов почти незаметный в своём тёмно-зелёном мундире с красными отворотами и воротником, в надвинутой на самые глаза чёрной шляпе, без всяких знаков различия.

Он кивнул Борису Петровичу, разряженному в свой самый чистый кафтан, натянутый на красный камзол, обвязанный трёхцветным шарфом, кончающимся двумя серебряными пышными кистями. По красному полю одной из полос шарфа проблескивали золотые нити, а остальные нити в шарфе были пронизаны серебром.

Ибрагим-эфенди вошёл в шатёр, слегка прижал руку ко лбу, потом к сердцу, но не стал усердствовать в поклоне. Он шёл от самого сильного в мире военачальника, был посланцем великой турецкой армии и держал себя соответственно. Взгляд его отмечал в памяти шарфы и нагрудные значки. Он увидел Кантемира, и глаза его сузились от гнева.

Кантемир был тут, в стане врагов порога справедливости, в неизменной своей господарской мантии и высокой шапке владетеля Молдавии.

Петра Ибрагим-эфенди не заметил среди генеральских кафтанов и расшитых шарфов, отнёсся к нему как к самому рядовому среди этих высокопоставленных врагов.

   — Что скажешь, посланец великого визиря? — обратился к нему с вопросом Борис Петрович Шереметев, и Ибрагим-эфенди сразу понял, что это и есть самый высший чин в русской армии.

Впрочем, о Борисе Петровиче лазутчики и шпионы много докладывали великому визирю, и потому Ибрагим-эфенди поставил на стол перед главнокомандующим небольшой серебряный не то ларец, не то просто круглую чашечку с крышкой.

   — Мой господин... — начал он по-турецки и оглянулся: кто будет переводить его речь, знает ли тут хоть кто-то его родной язык?

   — Не в службу, а в дружбу, — повернулся Шереметев всей своей тучной фигурой к молдавскому господарю, — тут из всех нас ты один владеешь столько же турецким, сколько и русским. Переведи, если тебе не в тягость...

   — Охотно, Борис Петрович, — оживился Кантемир и обратил свои чёрные глаза к Ибрагиму, — тем более что мы знакомы с Ибрагимом-эфенди довольно давно. Он был приставлен ко мне следить за моими действиями и доносить о них султанскому двору, сбежал из-под стражи и теперь обретается в лагере турецкой армии...

Борис Петрович кивнул седой головой и внимательно поглядел на Ибрагима.

   — Говори, — велел ему Кантемир по-турецки, — каждое твоё слово я в точности перескажу главнокомандующему русской армией...

   — Прежде хочу тебе сказать, — бешено сверкая маленькими чёрными глазками, торопливо заговорил Ибрагим, — твоя голова скатится с твоих плеч прежде, чем взойдёт луна. Изменникам одна кара...

   — Охотно верю, — так же по-турецки ответил Кантемир, — только знай, что своему народу я не изменил, это турецкая длань поработила мой народ, и я обратился к освободителю христиан. Разве не видел ты, как разорили мою страну ваши воители, какое иго наложили на Молдавию, как стонут и плачут от вашего рабства мои люди, молдаване?

Борис Петрович и все сидевшие в шатре прислушивались к незнакомой торопливой турецкой речи с недоумением.

   — Что он сказал? — прервал Кантемира Шереметев.

   — Что моя голова скатится с моих плеч прежде, чем взойдёт луна, — перевёл Кантемир и добавил: — У нас старые счёты, так что это не входит в послание визиря.

Борис Петрович нахмурился, лицо Петра передёрнулось, судорога прошла через его плечо, но усилием воли он сдержался и ничего не сказал.

   — С чем ты прибыл к нам? — повторил свой вопрос Борис Петрович. — Говори дело, и покороче...

Ибрагим, всё ещё стоя перед высоким собранием русских генералов, указал на серебряную чашечку на высокой подставке и сказал:

   — Мой господин, высокочтимый и сиятельный великий визирь Балтаджи Мехмед-паша предлагает русской армии сдаться, чтобы не проливать лишней крови. В этой серебряной чашечке прислал он русскому царю и тебе, самый главный командующий армией, горсть маковых зёрен. Попробуй сосчитай — столько янычар в отборном турецком войске, они раздавят вас, как муравьёв...

Борис Петрович ошеломлённо открыл крышку чашки — в ней действительно лежали маковые зёрна, насыпанные горкой.

   — Ответ надо дать великому визирю тотчас, — добавил Ибрагим-эфенди, и Кантемир в точности перевёл слова посланца.

Генералы потянулись к серебряной чашечке, смотрели на маковые зёрна и бросали взгляды на Петра.

Он улыбнулся краем рта, отчего улыбка получилась кривая и злая, и тихонько сказал Борису Петровичу:

   — Опрокинь на стол.

Шереметев осторожно взял чашку, внезапным движением руки перевернул её и высыпал маковые зёрна на гладкую блестящую поверхность стола. Зёрнышки раскатились по всей поверхности и стали падать на земляной пол шатра.

   — Ответ дать сейчас, — так же негромко сказал Пётр, всё ещё не выделяясь среди своих офицеров. — Насыпь-ка ему в эту чашку горького перца да на словах скажи: «Попробуй раскуси...»

Тотчас слетал на походную кухню один из офицеров, принёс целый кулёк круглых чёрных зёрен горького перца и положил его перед Шереметевым на стол.

   — Много не надо, — всё так же тихо сказал Пётр, — щепотки хватит...

Борис Петрович запустил пальцы в кулёк, ухватил щепотку чёрных зёрен горького перца и сыпанул в серебряную чашечку.

Кантемир в точности перевёл слова Шереметева. Ибрагим-эфенди в недоумении взял чашечку, наполненную зёрнами горького перца, выслушал сопроводительные слова Кантемира и с тем и отбыл в свой лагерь...

Заря уже осветила полнеба, пробивались сквозь голубую муть первые резкие лучи солнца, когда Ибрагим-эфенди вошёл в просторный роскошный шатёр Балтаджи-паши, устланный пушистыми коврами и заваленный горами мягких подушек.

Балтаджи-паша равнодушно выслушал ответ Шереметева, открыл чашечку с горьким перцем и только тут улыбнулся лукаво, отметив остроумие русского главнокомандующего.

Он недолго расспрашивал Ибрагима, стараясь навести того на мысль о виде и достоинстве русского царя.

Ибрагим честно ответил, что царя среди русских генералов не было, он очень хотел сам увидеть его, но, видно, царь доверяет своим офицерам, раз переговоры вели лишь они.