Мисс Равенел уходит к северянам

Примерно в это же время полковник Картер покончил с сомнительными особенностями своего домашнего быта, которые лейтенант Ван Зандт юмористически окрестил «французской козеткой». Было ли сделано это по совету миссис Ларю или полковник сам рассудил, что отныне должен готовить себя для более достойных радостей, трудно решить. Достоверно только одно: с того самого дня — и это легко объяснить — его увлечение мисс Равенел превратилось в пылкую страсть.

ГЛАВА XIV

Лили делает выбор

Как-то под самый конец этого богатого событиями лета 1862 года, столь ужасного на кровавых полях Вирджинии или Кентукки и относительно мирного в малярийной и жаркой Луизиане, командир Десятого Баратарийского вел сам с собой разговор, сопровождая его отборнейшей бранью. Как правило, когда Картер бранился, то адресовал свою брань либо тому, кого в этот момент распекал, либо сочувственной аудитории. Сейчас он бранился в тиши своего кабинета и лишь для себя одного (если не предположить, разумеется, что у него был свой ангел-хранитель, вынужденный по обстоятельствам службы находиться при нем даже и в эти минуты). Кажется, я допустил непростительный промах, не познакомив сразу читателя с виртуозным талантом полковника Картера по части божбы и разного рода проклятий. Но, с другой стороны, попробуйте это сделать без двух-трех страниц специальных примеров, которых не стерпит, конечно, ни один печатный станок, разве только вам разрешат поставить его в преисподней. Если воспользоваться здесь выражением лейтенанта Ван Зандта, который, кстати сказать, от души восторгался этим талантом полковника (наряду с другими его талантами), Картер был «преотменный старый ругатель».

Полковник жил в огромном кирпичном особняке, принадлежавшем ранее очень богатому, а теперь, разумеется, нищему и пребывавшему в изгнании мятежнику. В распоряжении полковника был кабинет, столовая, две гостиные, бильярдная и пять спален на втором этаже, не считая добавочных помещений в подвале. Он жил с размахом, подобавшим владельцу такого дома: задавал обеды, угощал гостей отборным вином и дорогими сигарами. Сейчас наступал вечер, служебные часы у полковника кончились, и он возлежал в кресле в своей гостиной с сигарой в одной руке, и с письмом в другой, положив для удобства ноги на стол. Только такие красноречивые люди, как сам полковник или же лейтенант Ван Зандт, могли бы отдать должное по справедливости стоявшей в тот день новоорлеанской жаре. Хотя на полковнике не было ничего, кроме брюк и нижней рубашки, щеки его раскраснелись и на лбу выступил пот. Луизианские злые москиты — многочисленная и беспощадная тварь — жужжали у самого уха полковника, искусали ему лицо и жалили сквозь рубашку. Но не москиты исторгли у Картера поток кощунственной брани; причиной было письмо. Когда первый гнев миновал, он решил затянуться сигарой, но сигара потухла. Он раскурил ее снова, — курильщик в расцвете сил и с очень длительным стажем, полковник предпочитал едкую горечь бычка благоуханию свежей сигары. Пока он вторично читает свое письмо, полюбопытствуем тоже, что в нем написано.

«Дорогой мой полковник, — так начиналось письмо. — Боюсь, что мне нечем пока Вас порадовать. И я и Уолдо сражались, как греки под Троей, но без результатов. Пересы-лаю Вам копию прошения министру о производстве Вас в новый чин. Мы заручились поддержкой целой толпы сенаторов и депутатов. Министра мы убедили, он ценит Ваши заслуги. Но нас обскакала банда фанатиков во главе с Самнером и Уилсоном. [89] Они засели сейчас во всех ведомствах, военных и штатских. Мы не смогли даже выбить из них приказа о назначении; не говорю уже об утверждении в сенате. Эти болваны требуют чистки армии. Поражение Мак-Клеллана объясняют исключительно тем, что он примиренчески относится к рабству, а поражение Попа, [90] в свою очередь, тем, что он подчинен Мак-Клеллану. Они хотят разогнать всех умеренных и поставить всюду своих. Требуют, например, чтобы Бриксу отдали командование потомакской армией вместо Мак-Клеллана, только что спасшего Вашингтон да и всю страну. История не помнит такого разгула фанатиков, наверно, с той самой поры, как шотландские пасторы в Дэнбаре пытались проклясть Оливера Кромвеля [91] и его солдат. Решительно все у них на дурном счету, и вы тоже, конечно. Они разнюхали что-то о Ваших связях в минувшие флибустьерские дни и сейчас стараются это раздуть, утверждая, что Вам опасно доверить бригаду в нашем «господнем воинстве». Говорят, что Вы не из тех, кто идет за душой Джона Брауна и кто достоин повесить на дикой яблоне Джеффа Дэвиса. В общем, Вам надо бы что-нибудь предпринять, чтобы вконец развеять воспоминания о прошлом.

И еще Вам совет: эти люди могут затюкать любого способного офицера, но успехи на поле сражения заставят и их замолчать.

Во-первых, все они трусы и воинский труд — вне их жалких возможностей, и, во-вторых, избиратели любят героев, а они в подчинении у своих избирателей. Подайте в отставку с должности мэра и примите участие в осенней кампании. Пусть ваше имя хотя бы мелькнет в первой победной реляции, и мы тут же поднимем шум и добьемся для Вас назначения. Разумеется, лично Вас я ни в чем не виню. В Луизиане, тем более в летнее время, много не навоюешь. Но дуракам ведь этого не объяснишь, а в политике только и дела, что толковать с дураками. Знаете сами, кто у нас высший суд? Двадцать миллионов голосующих остолопов. А посему опять же советую Вам угодить этим неучам и принять участие в осенней кампании.

Остаюсь с совершенным почтением и прочее».

— Будь они прокляты, — буркнул сквозь зубы полковник, проглядев вторично письмо. — Разумеется, я готов воевать. Уйду с должности мэра, испрошу фронтовую бригаду. И еще придется, наверно, писать объяснение по поводу флибустьерства. Нет, не стану писать. Чем меньше давать им пищи, тем лучше. Буду все отрицать. Поглядите на этого Вейтцеля. Он (так его, перетак!) уже получил звезду, а мне ее не дают. Моложе меня по возрасту (так-перетак), на шесть лет моложе по службе. И, разумеется, именно он (так-перетак) получит сейчас бригаду. Конечно, попросит ее (так-перетак), а Батлер (так-перетак) тут же ему ее даст.

Полковник долго еще сидел, томимый досадой, отгоняя москитов и приканчивая бычка, который горчил все более. Наконец, решив ничего не писать и отчаявшись победить москитную армию, он выпил стакан коньяка с водой, прикрутил газовый свет, направился в спальню, стянул с себя брюки (давно уже расстегнутые на животе), задернул москитную сетку и тотчас заснул сном младенца. Солдатская жизнь приучила его крепко спать при любых обстоятельствах.

В сентябре была создана так называемая бригада Резерва, более известная в широких кругах как бригада Вейтцеля. В нее вошли пять пехотных полков, четыре конных эскадрона и две батареи. Она была сформирована для боевых действий, а резервной именовалась только для камуфляжа. Для прохождения боевой подготовки ее разместили в низине под Карролтоном, небольшим городком в пяти милях от Нового Орлеана. Картер сделал попытку добиться командования бригадой, но получил отказ. Вейтцель [92] не только был выше его по рангу, но считался любимцем Батлера и наиболее доверенным из его военных советников. Тогда Картер подал в отставку с должности мэра и вернулся к командованию полком, хоть ему и было противно служить под началом у офицера моложе его и уступающего ему в воинском опыте. Единственным утешением была для него мысль, что это не самое худшее: ведь и Вейтцель и он, оба равно вынуждены служить под началом у адвоката.

И Картер решительно приступил к боевой подготовке: гонял, муштровал и жучил своих людей. Его воскресные смотры были сущим мучением для всех и продолжались с утра до полудня. Если полковник бывал недоволен хотя бы тремя-четырьмя солдатами в роте, то вызывал к себе капитана и читал ему целую лекцию, после которой тот начинал серьезно подумывать об отставке с поста командира роты. Каждый солдат, если не был занят шагистикой или не нес караульную службу, должен был денно и нощно чистить свою амуницию, ваксить ботинки, ремни и прочее, драить пряжки и пуговицы, стирать рубахи, носки, подштанники и даже тесьму от фляжки. Батальонные учения в Десятом полку требовали от участников почти акробатической ловкости и проходили в стремительном темпе. Часовой стоял на посту по всей форме устава, или его снимали с поста и отправляли на гауптвахту. Оплошавший капрал лишался своих нашивок, Рядовой солдат, не отдавший честь офицеру или сделавший это небрежно, шел в карцер на хлеб и на воду. Бачки в ротных кухнях блестели, как серебро, и вся территория лагеря была безукоризненно чистой, насколько может вообще быть чистой земля с вытоптанной до самых корней растительностью. Картер был беспощадным, разумным, толковым тираном, но вместе с тем — благодетелем. И Десятый Баратарийский вскоре стал образцовым полком в бригаде Резерва.