Рабиндранат Тагор

Эти два маленьких эпизода позволяют увидеть главные черты в различии двух замечательных людей современной Индии. Один был подвижником, мечтавшим политику сделать святой, другой — поэтом, стремившимся сделать святость прекрасной.

Британский губернатор Бенгалии лорд Кармайкл, который в начале 1914 года в торжественной обстановке вручил поэту диплом о присуждении Нобелевской премии и медаль от имени Шведской академии, посетил Шантиникетон 20 марта, через девять дней после отъезда Ганди. Завоевав признание за границей, Тагор обрел респектабельность и в глазах британской администрации Индии. Ушли в прошлое дни, когда правительственных чиновников предостерегали, чтобы они не посылали своих детей в школу поэта. Теперь высочайший представитель британских властей в Бенгалии явился, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Тагор устроил для высокопоставленного гостя соответствующий прием. В ашраме велись тщательные приготовления к его приезду. Некоторые "патриоты" критиковали Тагора за то, что он оказывал почтение представителю иноземных угнетателей. Бедный Тагор, что бы он ни делал, все казалось неправильным в глазах его соотечественников!

Тагор не был равнодушен к публичной критике и в этом отношении отличался от Ганди или ирландского его современника Бернарда Шоу. Герои его произведений обличают тщетность людской славы, гордо противостоят общественному мнению, но сам он, случалось, бывал глубоко задет несправедливой критикой, а критика по большей части была к нему не просто несправедлива, но и враждебна. В письме Эндрюсу, датированному 1 февраля 1915 года, он попробовал объяснить эту свою обидчивость: "Я рад, что во мне еще живет тот ребенок, главная слабость которого — тяга к лакомствам, к угощению, к сладкому людскому признанию. Но я не должен ощущать себя гораздо выше своих критиков. Я не хочу восседать на троне. Пусть я буду сидеть на тех же скамьях, что и мои слушатели, и стараться слушать, как и они. Я воистину желаю испытать здоровое чувство разочарования, когда им не нравятся мои творения. И когда я говорю: "А мне все равно", пусть мне не верят".

В это время он писал для журнала "Шобудж потро" повесть "Чатуронго" ("Четыре жизни") — одну из лучших в его прозе. Заслуживающий доверия критик назвал ее "безукоризненным произведением искусства". Главный герой повести — Шочиш, юный пламенный мечтатель, поиски правды и внутренней гармонии которого прослеживаются через разные стадии.

В тот же год, что и "Чатуронго", опубликован главный роман этого периода, "Дом и мир". В нем каждый из трех основных персонажей излагает свои мысли в Дневнике. Дело происходит в период политических волнений, в бурные годы первого десятилетия века, когда сам Тагор оказался вовлечен в водоворот событий. Роман как бы ответ критикам, обвинявшим его в дезертирстве. И ответ столь сильный и столь мощный, что три долгих года после его выхода критики продолжали разрывать роман на части, что по-своему свидетельствует о глубине впечатления, произведенного на них этой книгой. Атмосфера романа — сгущенная и мрачная, в ней клокочут мятущиеся страсти. Это конфликт старого с новым, реализма с идеализмом, средств с целью, домашнего уюта и вольных ветров, прилетающих из дальних краев. Этот роман одновременно и манифест поэта, и его предостережение, что дурные средства в конце концов должны испортить цель, какой бы благородной она ни была поначалу. При чтении его понимаешь, насколько близок Тагор к Ганди по духу, каковы бы ни были различия их характеров.

Знаменательно название романа. Тагор сам разрывался между любовью к своему дому и соблазнами мира. После сладких плодов заграничной славы родная пища могла показаться пресной. Во всяком случае, 3 мая 1916 года он отплыл в Японию в сопровождении Эндрюса, Пирсона и молодого индийского художника Мукула Дея. Поэт путешествовал на японском судне, и на него произвели большое впечатление дисциплина, выучка и дружелюбие капитана и команды.

В Рангуне путешественники остановились на два дня. Тагор писал о женщинах Бирмы: "Они как цветы, распустившиеся повсюду на ветвях и на земле. Кроме них, глаз ничего не видит". Описывая их грацию и достоинство, он занес в дневник: "Женщины здесь освободились от клетки домашних забот и поэтому обрели такое совершенство и самостоятельность. Им не приходится извиняться за свое существование. Они любимы за свою женскую грацию и почитаемы за изящное достоинство их силы. Впервые я заметил, что работа придает женщине подлинную грациозность, когда увидел наших санталок [83]".

29 мая путешественники прибыли в Кобе, где поэту устроили очень теплую встречу. Тагор провел в Японии чуть больше трех месяцев, посетил несколько городов, но большую часть времени провел в Хаконе, откуда время от времени совершал поездки в Токио, где читал лекции в университете Кейо-Гиджику. Его привлекали многие стороны японской жизни. В народе ему в особенности нравились дух дисциплины, сила тела и ума, сдержанность в выражении чувств, глубокая любовь к красоте. Он пишет в дневнике, что "ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь пел на улице, с тех пор как мы сюда приехали", и поясняет: "Сердца этих людей не гремят, как водопад, они молчаливы, как озера. Все их стихи, с которыми я до сих пор ознакомился, — это стихотворения-картины, а не песни". Он размышляет об одном из них:

"Законченная картина! Больше ничего не нужно! Сознание японского читателя — в его глазах. Заброшенный пруд, темный, молчаливый, оставленный людьми. Когда лягушка прыгает в него, слышится звук. Всплеск, показавший, как тихо кругом".

Воздействие этих стихотворений, замечательных своей краткостью, возможно, сказалось, когда он уступал просьбам девушек и юных дам сделать надпись на их веерах или в альбомах для автографов. Эти случайные, бессвязные стихи и надписи были затем собраны и напечатаны под названием "Разлетевшиеся птицы". Многие из них интересны. Вот несколько примеров: "Однажды нам приснилось, что мы чужие. Мы пробудились и увидели, как мы дороги друг другу". "Ты улыбалась и говорила со мной ни о чем, и я чувствовал, что этого я ждал так долго". "Я не могу выбрать наилучшее. Наилучшее выбирает меня". "Каждое дитя приходит в мир с вестью от бога, что он еще не разочаровался в людях". "Человек, занятый тем, что делает добро, не находит времени, чтобы быть добрым". Одна надпись оказалась пророческой для будущего Японии: "Твой идол низвергнут во прах, чтобы доказать, что господний прах более велик, чем твой идол".

Японцы приглашали Тагора с подлинным энтузиазмом — ведь для них он представлял образ поэта-мудреца из земли Будды. Но их воодушевление заметно поостыло, когда в своих лекциях он начал упрекать их в том, что они подражают не гуманистическим ценностям западной цивилизации, а ее жажде власти, ее слепому преклонению перед государственной машиной, действующей от имени нации. "Велики благодеяния Европы, — подчеркивал Тагор, — когда ее лицо повернуто ко всему человечеству. Но лик Европы становится зловещим, когда он обращен к собственной корысти, когда она использует всю мощь своего величия для целей, противных вечному началу души человеческой". Тагор воздавал должное японцам за их следование духу времени, но напоминал им, что "подлинная современность — это свобода разума, а не рабство вкуса. Это независимость мысли и действия, а не опека европейских учителей. Это наука, а не ложное применение ее к жизни". Он говорил им: "Никогда не допускайте мысли, что боль, которую вы причиняете другим народам, не заразит вас, или что вражда, которую вы сеете вокруг своего дома, встанет для вас защитной стеной на все грядущие годы". Правящие классы Японии не простили поэту подобных высказываний. Власти хмурились и насмехались над ним: как дерзок этот представитель нации рабов, взявшийся учить свободе свободных людей! Но японская интеллигенция прониклась еще большим уважением к Тагору за храбрость и правдивость его слов.