Когда уходит земной полубог

   — Царь поймёт его как воин воина, — отмёл барон все сомнения шведского министерства иностранных дел.

И генерал Ранк поспешил на минеральные воды Пирмонта, что в земле Гессен.

   — Главное, внушите царю, что его союзники, пользуясь его покровительством, на деле ведут уже против него подкоп. И в сём предприятии дружно работают и Август саксонский, и Фредерик датский, и особливо Георг английский, — в этом случае фантазёр Герц вещал истинную правду.

НА ЦЕЛЕБНЫХ ВОДАХ В ПИРМОНТЕ

Костлявая старуха с косой смерти одинаково нежданно заглядывает и в убогую хижину, и во дворец. Осенью 1715 года Пётр I почувствовал столь нестерпимые колики в почках, что слёг в постель и в страшных мучениях вызвал даже священника и приобщился Святых Тайн. Несколько дней вельможи в страшной тревоге даже ночевали во дворце, дабы не пропустить развязки. Иные, забегая вперёд, тайком подходили к царевичу Алексею, целовали в плечико. Все важные дела были отложены, и даже в Северной войне наступило затишье. Столь много значила в России воля одного человека: и как показала болезнь, в этом была не только сила державы, но и её слабость.

К счастью, новый царский лейб-медик Роберт Арескин (Арескиным он стал в Москве, а у себя на родине в Шотландии он был Эрскин) сумел победить тяжёлый недуг. Но взял с Петра слово укрепить здоровье, отдыхая на знаменитых лечебных водах Пирмонта. И вот в конце мая 1716 года Пётр инкогнито, с небольшой свитой последовал в Пирмонт.

Западная Германия прямо на глазах оправлялась от долгой войны за испанское наследство: в городах весело и споро работали каменщики и плотники, в полях вёл свою борозду пахарь; уверенный, что урожай не будет вытоптан буйной конницей, мир и покой опустились наконец на эту землю. В белом цвету стояли каштаны, буйствовала сирень в маленьких палисадниках, по вечерам жёлтые весёлые огоньки зажигались в окнах; гостеприимно, настежь, без страха перед солдатскими погромами, были распахнуты двери австерий. Весело было ехать в открытой коляске по омытым весенними дождями дорогам, дышать полной грудью.

Доктор Арескин был умным и внимательным собеседником: закончил знаменитый во всей Европе медицинский факультет в Эдинбургском университете, учён и просвещён, имел в своей личной библиотеке тысячи книг.

Правда, Арескин тоже человек со своими слабостями и страстями, и Пётр знал, к примеру, что его лейб-медик является горячим прозелитом партии якобитов. Пётр даже любил послушать россказни доктора о прошлогоднем восстании в Шотландии под знамёнами Стюартов, но когда Арескин намекал на участие России в святом деле, царь только отмахивался: нам бы войну со шведами поскорее кончить, а не в английские дела соваться!

В Пирмонте инкогнито царя быстро раскрылось, и граф пирмонтский спешно прибыл к знатному гостю и предложил ему свою роскошную резиденцию. Но Пётр наотрез отказался выехать из скромного дома почтмейстера, где расположился с доктором, попом Биткой и двумя министрами-дипломатами: канцлером Головкиным и отпущенным наконец на волю из Семибашенного замка в Стамбуле вице-канцлером Шафировым.

Дипломатов Пётр взял с собой не случайно: по всему чувствовал, что и в Северной войне начался медленный, но верный и долгожданный поворот к миру, когда именно дипломаты, а не фельдмаршалы и генералы будут вершить дела.

Пока что под наблюдением Арескина Пётр зажил в Пирмонте обычной курортной жизнью: принимал пилюли, пил в курзале целебную воду, много гулял в парке. Даже свой день рождения, 30 мая, отметил со своей свитой не вином, а бокалом минеральной воды.

На другой день примчался из Петербурга Сонцев, доставил письмо и презент от Екатерины Алексеевны: бутылку доброго выдержанного бургонского.

За обедом (а обед подавался прямо в комнаты) Пётр самолично распечатал бутылку, посмотрел с насмешкой на красноносого и толстобрюхого попа Битку, жадно облизывающего губы (по приказу царя свита вся пяла кислую минеральную воду), и налил всем по рюмочке. После чего снова закрыл бутылку и спрятал в шкаф.

   — Вот так-то, — сказал он Битке, унылым взором проводившему бутылку, — боле нам доктор не велит!

Екатерине отписал с насмешливой лаской: «Письмо твоё получил и презент, но чаю, что дух пророческий в тебе есть, что одну бутылку прислала, ибо более одной рюмки его не велят в день пить: и так сего магазина будет у меня довольно. Впрочем, дай Бог, видеть вас вскоре: вода действует зело, только уже скучно стало!»

Однако долго скучать дела не дали. Сонцев доставил написанное тайными симпатическими чернилами письмо Петьки Кологривова. Бравый преображенец улучил случай и переправил то письмо уже из римской тюрьмы — замка святого Ангела, куда был посажен за вывоз из Рима славной статуи Венеры Таврической.

   — Ангельского того страдальца давно потребно вызволить! — рассердился Пётр. И приказал Сонцеву:

   — Немедля с молодым Голицыным отправляйся в Италию. Во Флоренции заберёшь спрятанную у нашего персонных дел мастера Никиты оную статую и с великим бережением доставишь в Петербург. И помни; не колодника какого — саму Венеру везёшь! Голицыну же накажи тотчас ехать в Рим и требовать у коменданта Рима, злокозненного кардинала Альгоротти, немедля выпустить нашего посланца из тюрьмы. Ежели кардинал не согласится, пусть Голицын идёт к самому папе, я письмо к его святейшеству дам! И ещё: передашь Никите пансион за целый год. Пока я болел, ему деньги из казны совсем посылать перестали, черти! И повели ехать кончать живописную науку в Париж. Сам же ты твердишь, что всё новое в искусстве является ныне с берегов Сены, куда, как знать, может, я и сам наведаюсь!

Слова о расцвете искусства на берегах Сены оказались пророческими, поскольку на другой же день прибыли нежданные гости из Парижа: тамошний русский резидент Конон Зотов и славный французский архитектор Леблон. Признаться, Конон Зотов быстро уговорил француза на поездку в Пирмонт. Ведь царь обещал ему то, о чём только может мечтать каждый большой архитектор: построить не дом отдельный и даже не дворец, не загородную резиденцию, а целый столичный город. Во Франции, да и во всей Европе о подобных великих заказах и не слышали, и Леблон здесь же на водах дал своё согласие отправиться на берега Невы. Беседа с Леблоном затянулась до позднего вечера: Пётр мог говорить о своём парадизе часами. Француз дивился знаниям Петра в тонком искусстве градостроения. Впрочем, удивлялся он совершенно напрасно: ведь ещё до Петербурга Пётр заново отстроил Азов, заложил Таганрог, строил верфи в Воронеже, крепости на Северной Двине и Украине.

Во время беседы речь зашла о развитии искусства в Италии и во Франции, и Леблон, само собой, выступил горячим защитником французской школы.

   — В Италии только церкви хороши, всё остальное там теперь — в прошлом! Меж тем Версаль — новое чудо света! — восторгался француз. — Поэтому ваши мастера, государь, обязательно должны учиться в Париже, а не в Риме или Флоренции!

Пётр тут вспомнил о своём пансионере и попросил Леблона назвать самого известного живописца.

   — Конечно же, Никола Ларжильер! И не только потому, что его любил великий король, но и потому, что в его живописи видна живая божья искра! — воскликнул пылкий француз.

   — Вот к нему и определишь Никиту! — строго наказал Пётр Конону Зотову. — И денег на то не жалей, мне нужно, чтобы из Никиты вышел добрый мастер!

Поутру, после беседы с Леблоном Пётр строго отписал своему ингерманландскому губернатору Меншикову, Чтобы встретили знаменитого архитектора в Петербурге с любовью и лаской и отказа ему ни в чём не чинили.

Потом опять потянулись тихие курортные дни: поутру три стакана воды в курзале, где играл нежные пасторали небольшой оркестр, днём верховые прогулки, а вечерами комедия арлекинская в местном театре. Но о появлении царя на водах в Пирмонте знали уже во всех европейских столицах.

Как-то незаметно среди его спутников на прогулках в парке появился молодой австрийский граф Липский с женой-красавицей. К прекрасному полу Пётр всегда был неравнодушен и тотчас стал отличать Липских. А граф-то был, конечно, заслан из Вены, и однажды, когда, забавляясь, мужчины стреляли на лугу по мишеням, а графиня Липская стреляла в Петра глазками, Липский вдруг спросил царя, не может ли тот нарушить своё инкогнито ради двух посланцев императора, графа фон Меча и философа Лейбница. В Вене рассчитали правильно: Пётр любил беседовать со знаменитым философом и во встрече не отказал.