Навои

— Знатные особы, — покачал головой нукер. — . Один — близкий родственник парваначи Мадждад-дина, другой — из свиты царевича Музаффара-мирзы. Мы не могли добиться, чтобы их задержали, хотя дошли до самого городского даруги. Теперь убийцы сидят и пьют в саду эмира Шуджа-ад-дина Барласа.

Навои разрешил нукеру пойти отдохнуть. Приказав Шейху Бахлулу унести письменные принадлежности, он быстро оделся и пешком отправился в диван.

Воздух был спертый и душный, земля горячая, как раскаленное железо. На пыльных улицах люди, задыхаясь от жары, искали айран. Ни малейшего ветерка. Запыленные, с обвисшими листьями деревья безмолвно дремали.

По пути в диван Навои зашел в управление даруги. Служащие, обмахиваясь веерами, разговаривали между собой; при виде Навои они шумно поднялись и сложили руки на груди, как будто ожидали его приказаний. Поэт выразил желание видеть даругу. Услышав, что тот только что куда-то вышел, Навои вступил в разговор со служащими, чтобы узнать что-нибудь о вчерашней трагедии. Подробности, которые они сообщили, совпадали с рассказом нукера.

Из управления Навои пошел в диван. В большом прохладном зале дивана сидели на шелковых коврах и чинно беседовали, закончив занятия, Маджд-ад-дин, парваначи, Низам-аль-Мульк, Эмир Могол, Туганбек и еще несколько вельмож и высших чиновников. Войдя в зал, Навои приветствовал всех со своей обычной вежливостью.

— Пожалуйте, господин эмир, — с напускным смирением сказал Маджд-ад-дин, — вы пришли в самую жаркую пору.

— Ничего, — спокойно сказал Навои, — я пришел, чтобы сделать важнее дело.

— Какое именно? Поделитесь с нами, — с принужденной улыбкой проговорил Маджд-ад-дин.

— Я думаю, что все присутствующие здесь должны знать об этом. По имеющимся у меня сведениям, существуют какие-то затруднения в задержании убийц дочери ткача. Я хотел бы знать о причинах этого.

— Действительно, это очень щекотливый вопрос, — ответил Маджд-ад-дин. — Дело в том, что нельзя посту-пить вопреки желанию царевича Музаффара-мирзы

— А кроме царевича, о ком вы еще беспокоитесь?. — резко спросил Навои.

Маджд-ад-дин отвел глаза.

— Другие соображения не имеют значения, — сухо ответил он.

— Слава аллаху, в нашей стране есть правительство, — сурово сказал Навои, — есть султан, есть закон и права. Если кто-нибудь совершит преступление, он должен быть подвергнут соответствующему наказанию. Без этого невозможно наладить жизнь. И никто не может требовать для себя особых прав.

— Во всяком случае, необходимо испросить разрешение царевича Музаффара-мирзы, — с достоинством произнес Низам-аль-Мульк.

— Наш царевич будет очень обижен. Я знаю, что он думает, — сказал Туганбек, отворачивая лицо в сторону.

Навои неприязненно посмотрел на него и сказал Низам-аль-Мульку: «Царевич сам обязан отдать приказ о казни преступника, пролившего кровь невинного человека. Если Музаффар-мирза, по молодости лет не понимает этого, его надо научить. Нет большего преступления, нем покрывать преступников».

Лицо Навои пылало гневом. — Если тщательно расследовать этот случай, окажется, что все происшедшее — последствие опьянения. Есть ли смысл бросать из-за этого в тюрьму достойных людей? — нервно подергиваясь, возвысил голос Маджд-ад-дин.

— Достойных людей?! — иронически воскликнул Навои. — Какое может быть достоинство у хищников, обагривших руки невинной кровью? Друг мой, — обратился он к одному из писцов, — напишите приказ городскому даруге о немедленном задержании преступников.

Молодой, писец поклонился. Он немедленно написал приказ, внимательно перечитал его и подал поэту. Кроме Навои, подписались и приложили печати Низам-аль-Мульк и еще два бека. Поэт положил приказ в карман и уверенной поступью направился к выходу.

Глава шестнадцатая

Поздняя осень. Ленивая зима еще не дала себя почувствовать; время от времени перепадают дожди и наполняют желоба бурливыми потоками воды. Пешеходы вязнут в грязи на улицах «единственной в обитаемом мире столицы». Но небо снова быстро голубеет и снова солнце пригревает по-весеннему. В садах деревья переливаются золотом, листья безмолвно осыпаются, целуя влажную землю.

Навои бродил по аллеям, любуясь увядающей красотой осени и размышляя о переменах в природе и жизни. Появился нукер и сообщил, что конь для путешествия готов. Поэт словно впервые услышал, что нужно ехать в Мерв к султану. Он нерешительно сказал: «Сейчас иду», — и продолжал свою медленную прогулку. Поговорив с садовниками и другими слугами, погладив по голове кувыркавшихся в траве детишек, он вынул из кармана горсть золота и серебра и, по обычаю путешественников, оделил всех. Дети, обрадованные, прыгали по аллеям, сжимая деньги в руках и поддразнивая друг друга; взрослые с искренней любовью прощались с хозяином, желая ему счастливого пути.

Вернувшись в дом, Навои надел теплый чекмень» шапку. Он позвал Шейха Бахлула и Сахиба Даро и отдал им последние распоряжения, потом осведомился о поклаже и людях, которые должны были выехать за ним следом и сопровождать его в пути. Выйдя во двор, он увидел друзей, пришедших проводить его, — Асифи, Шейхима Сухейли, Мир Муртаза, Атауллу, Земани, Ходжу Фасых-ад-дина, Султанмурада, Пеклевана Мухаммеда Сайида. Друзья обступили поэта.

Навои было жаль разлучаться с близкими людьми. Он постоял несколько минут, разговаривая с ними и стараясь сказать каждому что-либо приятное; Мир Муртаза и Султанмурада поэт попросил прислать в Мерв рукопись своего нового труда, когда он будет закончен. Внимание друзей немного рассеяло его печаль.

Выехав из города, поэт направил коня не прямо на мервскую дорогу, а к гробнице Сад-ад-дина Кашгари.

Джами, как всегда, встретил, его радостно. Навои еще не успел сойти с коня, как великий старец сказал со свойственной ему мягкостью:

— Теперь вы заставляете нас обратить взоры к Мерву.

— Что поделаешь! Не поехать было невозможно. Но разве высокий господин знает уже об этом?

— Вчера у нас было несколько царевичей и сыновей беков, я слышал это от них, — ответил Джами и решительно добавил: —Приказ государя. Наш долг повиноваться.

— Еще более священная обязанность — охранять независимость сердца и ума, — проговорил Навои.

Джами, который был осведомлен о кознях Маджд-ад-дина и его приспешников, очень терзался этим. Мерзкие руки, стремившиеся запятнать чистый облик великого поэта, вызывали у него отвращение. Однако Джами, веря в светлый ум поэта и великое значение начатого им дела, был убежден, что Навои, находясь на высоком посту, может принести пользу народу, обуздать грубую силу, уменьшить угнетение. Поэтому он не одобрял его стремления отойти от государственных дел.

— Служить ради счастья и процветания народа — то же самое, что служить богу, — убежденно ответил Джами.

— Я тоже раб этой мысли, — проговорил Навои, прикладывая руки к груди, — но человек, который служит государю, должен быть немым и бессильным. От него требуют, чтобы он закрыл глаза на мерзости. Язык, который хочет выдать тайну, отрезают. Трудное положение у царедворца. Нет положения труднее.

Джами помолчал. Он думал о том, какой разврат и распущенность царят при дворе, как опустился султан. Вполне естественно, что Навои задыхается в этой среде. Джами сочувствовал поэту, но, как подобало суфию был твердо убежден в торжестве истины.

— По воле аллаха, вы одолеете всех злодеев и врагов истины, — горячо сказал Джами. — Мы всегда готовы бороться на этом пути.

Последние слова Джами особенно подчеркнул в его голосе звучала горячая вера.

Навои заговорил о том, что ему, вероятно, придется пробыть в Мерве всю зиму, что его сердце, особенно в последнее время, стремится к тишине и одиночеству, что он устал от общения с царедворцами.

Тихая, спокойная жизнь великого старца, слава которого покорила весь мир, среда, полная высокой нравственней чистоты # силы, пленяли Навои; дервиш по природе, он часто порывался освободиться от мирских цепей и отдаться духовным наслаждениям, но любовь к народу влекла его не в хижину отшельника, а призывала к исполнению долга перед народом и обществом, к служению во имя всеобщего счастья. Джами понимал, какие чувства двигали поэтом, и считал его достойным уважения и любви..