Цепь грифона

Другие квартиры смотреть не стали. Внимание Суровцева сразу же привлёк рояль в зале. Подошёл. Пробежал пальцами по клавишам.

– Строит, – вслух отметил он.

Было видно, свой выбор он уже почти сделал. Скорее для порядка, чем из любопытства, ещё раз прошёл по всей квартире. Чуть дольше, чем везде, задержался в кабинете и спальне. Вышел. Взглянул на Лину. Точно спросил её мнение. Она, растерянно улыбаясь, только пожала в ответ плечами.

– Что скажете? – настороженно поинтересовался чекист.

– Выбор сделан, – ответил Сергей Георгиевич.

– Вот это правильно, – радостно оживился капитан. – А то ходят-ходят. Не знают сами, чего хотят.

Он снял с большого кольца два ключа и передал их генералу. Бросил увесистую связку в портфель. Достал какие-то бумаги. Поставил на пыльную крышку рояля чернильницу-непроливашку. Стал заполнять документы, положив их поверх всё того же портфеля, который держал в руках. Попросил Суровцева три раза расписаться. Заученным движением с помощью линейки оторвал ордер на жильё, оставив корешок себе.

– Всё, – сказал он, – бывшие хозяева беспокоить, сами понимаете, не будут. Ни одного беспокойного во всём доме. Все или покойные, или эвакуированные с беглыми… В прошлом году в бега подались, – в ответ на удивленные взгляды уточнил чекист, – в октябре из Москвы так драпали, что и двери, и окна закрыть забывали. А соседи у вас подбираются хорошие. В основном наши… Из Наркомата обороны несколько человек есть.

И точно в благодарность за то, что не пришлось долго ходить по подъездам, этажам и квартирам, хозяйственник рассказал краткую историю этого примечательного дома и его жильцов:

– Кооператив адвокатов этот дом строил. Народ был шебутной, языкастый, всё больше еврейской нации… Они тут и понастроили кто во что горазд… Так что здесь то кухня под спальней, то туалет над чьей-то столовой. А то и ванна у кого-то, этажом выше, прямо над чьим-то кабинетом. Словом, жили весело, богато, но не долго…

Чекист внимательно осмотрел зал, точно соображая, а всё ли на месте в квартире. Наблюдая за выражением его лица и за его взглядом, Суровцев достаточно легко отмечал отсутствие тех или иных вещей. Так он воочию видел, что пустое теперь место на комоде раньше занимал радиоприёмник. Остатки спиралевидной антенны из медной проволоки тянулись к гардине на окне. А там, где сейчас грудой лежали старые газеты, вероятно, находился небольшой диван, ножки которого оставили свои следы на полу.

– Вот что, товарищ генерал, – вдруг весело прервал его наблюдения чекист. – Я вам сейчас подарок сделаю. Так сказать, от лица службы.

Он куда-то ушёл, прихватив портфель и оставив Сергея Георгиевича и Лину одних. Теперь и она в свой черёд ещё раз обошла всю квартиру. Обнаружила две кладовки. Одна из которых, как оказалось, была и не кладовкой вовсе, а крошечной спальней без окон. Наверное, здесь обитала домработница. На это указывали пустые флакончики из-под дорогих духов на маленькой полочке над железной кроватью без матраца. «Подарки хозяйки», – почему-то подумалось ей.

– Прислуги у нас с тобой пока не предполагается, – встречая её в комнате, объявил Суровцев, – уборка и вынос следов прежней жизни ложатся на твои хрупкие плечи. С ремонтом пока повременим. Я привезу священника, чтобы он освятил всё это хозяйство. Он же тебя исповедует. Причастимся уже перед венчанием.

– А это действительно так нужно? – опасливо поинтересовалась Лина.

Со стороны было не понятно, что конкретно она имеет в виду. Освящение квартиры, предстоящую ей исповедь или же венчание…

– Нужно, – коротко ответил он.

Капитан госбезопасности отсутствовал минут пять. Появился с патефоном и со стопкой грампластинок, которые с трудом удерживал под мышкой.

– Вот. Получите. Вещь исправная. Заграничная вещь, – сказал он, поставив патефон на рояль, так и не выпуская из рук своего заветного портфеля.

Благодарить его почему-то им не хотелось. Но самое интересное то, что капитан и не ждал никакой благодарности.

– Счастливо оставаться, – как-то совсем уж по-свойски попрощался он и вышел.

Они переглянулись. Потом Лина заинтересовалась только что принесёнными патефонными пластинками.

– А патефон на рояль ставить не следует, – вдруг сказал он.

– Почему? – удивилась Лина.

– Не следует и всё… Он здесь не более уместен, чем за обеденным столом.

– Хорошо. Ты говори мне, как надо. Я учусь быстро. Я всегда была отличницей…

– А вот это, душа моя, не есть гарантия спокойной и счастливой жизни, – со вздохом вымолвил Суровцев. – Мои отличия в учёбе и в службе приносили мне одни только неприятности. Хотя, наблюдая рядом столь юную особу, как ты, можно увериться в обратном… Твоё появление в моей жизни – дело немыслимое. Представить подобное ещё год назад было просто невозможно.

– Я боюсь венчания. А от того, что венчаться нельзя без исповеди, мне совсем не по себе, – опять признавалась она.

– В нашем случае по-другому не будет. Но ты всё ещё вольна отказаться от моего предложения. Насколько я понимаю в нынешнем времени, комсомолки должны водить любовь и дружбу с политически грамотными комсомольцами, а не с пожилыми мужчинами с тёмным прошлым.

Лина готова была расплакаться. Но её чёрные глаза таили в своих глубинах такую невиданную силу, что даже слёзы, появись они сейчас, были бы совсем не признаком слабости. Суровцев меньше всего хотел чем-нибудь обидеть её, потому поспешил добавить миролюбиво, но, вопреки желанию, произнёс достаточно сухо:

– Экспериментировать в любовных отношениях я больше не намерен.

– Ты не пожилой, – вдруг сказала она.

Суровцев рассмеялся. Привлёк её к себе. Обнял. Поцеловал.

– Зато прошлое подкачало, – тихо сказал он.

Прошлое. Ещё недавно оно казалось Лине простым, ясным и понятным. Думала, что и каяться ей ни в чём нет нужды.

– Говори о том, что тебя беспокоит и мучает. Вот и всё, – напутствовал её перед исповедью Суровцев.

– А если ничто не мучает?

– Значит, так и говори – каяться мне не в чем. Ничего не беспокоит.

Так, казалось бы, просто. Но эта простота пропала сразу, как только священник спросил:

– Крещена?

– Да.

– В Бога веруешь?

И сразу же никакой ясности и никакой простоты в простом ответе.

– Да, – ответила она, уже не столь уверенно.

– Молитвы знаешь?

– Нет.

– Верить – веришь, а общаться с Богом не хочешь, – сделал вывод батюшка.

Неожиданное сходство с допросом вызвало сначала удивление, затем вывело её из душевного равновесия. Получалось, что ей стали предъявлять обвинения. Получалось, что она хотела искренне покаяться в грехах, а вместо этого, как на обычном допросе, ей сразу дали понять, что она изначально виновата. Ей приходилось не один раз присутствовать на допросах, и она меньше всего хотела сейчас быть похожей на допрашиваемого человека.

Батюшка усадил её напротив стола. Присел рядом. Чуть пригнул ей голову и прикрыл её своей епитрахилью, одетой поверх рясы. Перед глазами Лины оказались Библия в золочёном окладе и серебряный крест. И вдруг вместо заранее заготовленных слов покаяния вопрос священника:

– Заповеди знаешь?

– Некоторые.

– Какие?

– Не убий. Не укради.

– Охо-хо, – вздохнул священник. Эти шестая и восьмая из десяти. А наипервейшая из Божиих заповедей, дочь моя, звучит так: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим». Ну да ничего. У каждого свой путь. Тебе своим идти… Вот и пойдём с тобой, помолясь…

Что уж там говорилось и по какому сценарию происходила исповедь, Суровцев не знал. До его слуха доносились только всхлипывания Лины и приглушённый голос священника. Сам он исповедовался накануне. После его груза «вольных и невольных прегрешений» грехи молодой женщины казались ему не серьёзными и не значительными. Но это не мешало ему понимать, что она сейчас переживала и что чувствовала, если уже не всхлипывания, а настоящие рыдания доносились теперь из кухни.