Повесть о полках Богунском и Таращанском

Батько, чувствуя себя победителем и в особенности довольный сегодняшним неслыханным артиллерийским боем, решил амнистировать пленных и предложил им влиться в Таращанский полк, а кто не захочет, разойтись по домам. Половина пленных влилась в полк, другая половина была отпущена по домам. Это был первый батальон знаменитого Палиева «куреня смерти».

— Курень смерти, а не вмиете вмерти, — острил батько. — А ну ж, расстреляйте мне сами своих офицеров.

Петлюровцы не решались.

— Ну, тогда я прикажу вашим офицерам расстрелять вас.

И батько предложил десятку взятых в плен белых офицеров расстрелять сдавшихся своих «стрильцив», пообещав им пощаду. Офицеры согласились. И после этого «стрильци» без рассуждений расстреляли их.

Однако один из офицеров перемаскировался и не был выдан сдавшимися петлюровцами. И в ту же ночь рота «куреня смерти», получившая обратно оружие, под предводительством этого офицера напала на штаб-квартиру, решивши расправиться с батьком Боженко. Но батько расквартировался в другом месте из-за приезда жёны, и гранатой, брошенной в штаб, были убиты два писаря и дежуривший ординарец… Таращанцы, поднятые тревогой, уничтожили восставших петлюровцев до одного и дали клятву никогда больше не доверять врагу.

Доставить Зеленого к батьку Кабула поручил комвзвода Коняеву и дал ему целый взвод для этой цели, потому что надо было прогнать того поганого атамана через всю Белоцерковщину, где было не мало сочувствующего ему кулачья, которое могло и отбить пленного предателя.

В Паволочи стояли нежинцы, шедшие резервом вслед таращанцам. Они уверили, что Боженко находится уже в Фастове, а не во Вчерайшем, и Коняев погнал Зеленого на Фастов, решивши, что так ближе. Это и испортило все дело. В Фастове у Коняева отобрал Зеленого

Особый отдел и доставил его в Киев, где Зеленый был амнистирован и, вырвавшись на свободу, обозленный, поднял всю кулацкую банду на Киевщине против советской власти. Долго потом жалел Кабула, что не зарубил Зеленого на месте или что не послал его к Боженко поездом.

Когда Коняев, по прибытии во Вчерайше, доложил обо всем случившемся батьку, тот, взбешенный, сказал:

— Не було головы у Кабулы — срубить голову тому гаду. Не всякое лыко в строку — и не всякое слово повынно понимать в точности! Может быть, я бы и отсыпал Кабуле плетюгана за неповиновение тому моему приказу, ну, а теперь отсыплю ему втрое за тую нерассудительную шкоду. Врага, застигнутого в бою, рубай на месте, пока не остыло. Сумлеиия не может быть в смертельной борьбе. Закон войны есть суровый закон. Да и не было еще такого сурового закона, какой требуется сейчас в нашей борьбе за революцию, потому что тут два заклятых классовых врага, два мира сошлись на смертный бой. Боюсь я, что в Киеве того дела не смозгуют и опять амнистируют того гада. Уж он один раз взял обманом командукра, склизкая гадюка. И тогда загонит он нам занозу в зад. А потому, Коняев, даю тебе особо строгое взыскание — не допускать тебя до бою цилый тыждень. Иди сдавай оружие.

Испорчено было гостевание и настроение у батька, созвавшего своих отважных командиров на совет по поводу вчерашней победы во Вчерайшем и ради приезда его жены, прибывшей из Киева с пирогами и с пушкой, посланной Щорсом.

Еще в то время, когда снабжение армии не было налажено, привыкла хозяйственная жена Боженко, «мамаша», как звали ее полушутя бойцы, к тому, что за Боженко — да и за бойцами — нужно присматривать по-домашнему: и обед сварить, и пуговицу пришить, и белье постирать, и латку налатать.

— Та у нас же полная комендатура теперь, и интендант снабжения, мамаша ты моя дорогая, каптенармусы дуют в усы, и кухни походные есть, как полагается в армии. Квартирку с полным довольством имеем повсюду, хоть бы в самом большущем городе или на кулацком хуторе — все одно, а ты из Киива с горячими пирогами да в самый горячий бой. Га? Этому делу надо поставить точку та ще й запятую, моя люба. Ото ж, хай будэ послидне таке пирогування, и видъизжай ты до Киива, моя матусенька, вовсе аж до победного конца, бо знаю, що знов будешь мени лазыть под кулэмэтом, тай лаятыся, що мы не снидавши.

Бойцы, сидевшие за столом и уминавшие привезенные из Киева пироги, хохоча, вспоминали, как однажды, во время самого ожесточенного боя, под перекрестным пулеметным огнем, явилась «мамаша» на поле сражения с пирогами, упрекая бойцов, что они забывают поесть как следует — и не выдержат они боя.

Было это под Броварами, в разгар сильнейшего сражения на подступах к Киеву, да еще сверх всего в сильнейшие морозы.

Вот про нее-то и острил Хомиченко, что огневая она, как новая гаубичная батарея, прозванная вчера под Вчерайшим ее именем.

«Мамаша» краснела, поглядывала на «кума» — Хомиченко, которого дразнил батько:

— За что ж таки куму от мамашиного зла попало?

«Кум» смотрел на «мамашу», и она краснела, видимо не решаясь признаться. Но выхода уже не было, и надо было признаваться.

— Да что там, уж раз теперь «кум», так все одно, признаюсь, — сказала смущенная женщина. — Чи то за пушку, чи за пампушку обнял меня Хомиченко, да и поцеловал. Ну ще б то не беда, что поцеловал, — я б на то уж плюнула, — а то еще и подморгнул. Ну, тут я не стерпела и огрела зубатого так, что, видно, и доселе помнит, коли в кумы сватается.

— Ох ты, чертова анархия! — хохотал батько. — Вот так кум! А я и не знал, що ты до шкоды охочый. Ну, раз уже такое дело, шо сам признался, то давай, брат, выпьем за вчерашний бой. Сделал ты тем боем исправление своему нахальству, только в другой раз не попадайся. И для памяти даю тебе дозволение: пущай зовется твоя батарея «Мамашей».

— «Федосьей Мартыновной» будем звать, — уважительно поправил Хомиченко. При этом Федосья Мартыновна снова покраснела и чокнулась с «кумом» ради примирения.

Оживленные близостью милой женщины, бойцы и сам батько на минуту забыли про свои боевые тяготы.

Забыл батько и про свои огорчения из-за Зеленого. И тут же по просьбе жены велел выпустить Коняева из-под стражи и, вернувши ему оружие, позвать на ужин.

Коняев явился чуть повеселевший, но, отвечая на расспросы, бил кулаками себя по коленям и просил батька дозволить ему немедля вернуться и отбить Зеленого от Особого отдела обратно.

— Что с возу упало, то пропало, — говорил батько. — Да, может, еще дело обернется и в твою пользу, когда я пошлю телеграмму Щорсу, чтоб он сам за того Зеленого «заступился» и довел его до собачьей могилы.

Но Щорса уже не было в Киеве.

В этот самый час он сменял в Фастове начдива Макотоша и принимал дивизию. Батько же при этом назначался бригадным командиром Таращанской бригады, хоть имел лишь один полк.

Предстоял поход на Казатин.

Кабула по приказу батька из Таращи повернул па Сухой Яр и Яновку, в обход Казатину; а батько пустил по направлению к Казатину броневик Богуша и два импровизированных броневика под командою Милькова и Якубовского. Это были простые платформы с установленными на них шестидюймовками. Колеса пушек до половины засыпались песком, а по бортам закладывался заборчик чуть выше метра и поперек — листы железа, да по бортам платформы торчали в разные стороны пулеметы. А рядом с этой платформой — еще две-три ничем не защищенные платформы со снарядами и пассажирский вагон, тоже безо всякой брони.

Однако действие этих броневиков в иных случаях было грозным, особенно в соединении с настоящим бронепоездом.

Эти три броневика, по выражению Богуша, «подняли страшный скандал» под Казатином.

Собственно, скандал получился с Палием, делавшим заслон для штаба Петлюры, отступившего в Винницу. Побросал Палий в Казатине на площадках шестнадцать тяжелых орудий, успев лишь поснимать с них замки, и сбежал на Винницу со своим растрепанным «куренем смерти». В этом курене все без исключения «стрильци» были добровольцами и наполовину являлись кадровыми офицерами и «политычными диячами», то есть украинскими эсерами и меньшевиками.

Бежал Палий. Однако ж успел во время бегства из Казатина взорвать мосты, депо и водокачку, задержав на несколько дней продвижение красных войск.