Иван Болотников

– А вот что, мужики, – теребя бороду, заговорил, посмеиваясь, Болотников. – Митрий Капуста лютует, но и на такого лиходея есть капкан. Винцо любого зверя укрощает. Выручай, Афоня.

– Чего прикажешь, Исаюшка? – закинув хомут под телегу, встрепенулся бобыль.

– Поскоморошничать тебе малость придется. А ну, пойдем в избу.

Возле одной захудалой избушки Митрий Флегонтыч увидел взъерошенного мужичонку, который лихо отплясывал вокруг телеги и весело напевал:

Ходи, изба, ходи, печь»

Хозяину негде лечь!

Заметив на телеге пузатую ендову и бражный ковш, Капуста остановил коня, окликнул загулявшегося питуха: apos; – Чего село булгачишь?

– Загорелась душа до винного ковша, батюшка. Откушай со мной, милок. Наливочка у меня добрая, – пошатываясь, заплетающимся языком приветливо проговорил Афоня.

Митрий Флегонтыч покосился на привязанного Карпушку и хотел было проехать мимо искушения. Но Афоня нацедил в ковш вина и так смачно крякнул, что Капуста не устоял и сошел с лошади.

– Что за праздник, братец?

– И-ex, батюшка. Сколь дней у бога в году, столько святых в раю, а мы, грешные, их празднуем.

Митрий Флегонтыч подошел к телеге, и Шмоток угодливо протянул ему ковш.

– Пей досуха, чтоб не болело брюхо.

– И впрямь, братец. Рада бы душа посту, да тело бунтует.

– Истину сказываешь, голуба. Не пить, так и на свете не жить, – ворковал Афоня и снова ударился в пляс, озорно выкрикивая:

– Ходи в кабак, вино пей, нищих бей, будешь ар-хирей!

Капуста гулко захохотал. Экий лихой мужичонка – плясать горазд и на язычок востер. Митрий Флегонтыч потянулся ко второму ковшу. Афоня протянул ему ядреный огурец из миски.

– Где огурцы, тут и пьяница, голуба.

– Но, но! Меру знай у меня, братец. Не мужика – дворянина честишь, – погрозил кулачищем Капуста.

«Ну, слава богу. Дело сделано. После второго ковша Митрию не устоять. Дурману в ендову многонько подлил», – довольно подумал бобыль.

– Бог любит троицу, – деловито проронил Митрий Флегонтыч, нацеживая из ендовы третий ковш.

– Испей, испей, батюшка. Сделай милость да вот блинком закуси. Правда, не обессудь: на худом жите да на воде он замешан. Ну да блин – не клин, брюха не расколет, – усердствовал Афоня.

После очередного ковша Капуста качнулся и, слабея, забурчал в бороду:

– Однако пьянею я, братец. Вовек такого крепкого винца не пивал, голова пошла кругом…

– Да разве ты пьян, батюшка? На ногах, как Еру-слан, крепко держишься, государь мой.

Выслушав хвалебную речь, Митрий Флегонтыч хватил на диво бобылю еще один ковш и сразу же повалился под телегу.

Развязывая Карпушку, Шмоток изумленно ахал:

– На Руси таких питухов не сыщешь. В ковш добрых десять чарок входит. Ну и ну!

А за плетнем столпились крестьяне. Пахом Аверьянов схватился за живот и, давясь от смеха, произнес:

– Много я в Диком поле мужиков перевидал. Народ все бедовый, отчаянный. И каждому завируху сказать – что на лапоть плюнуть. У казака и сабля и слово острое. Но ты, Афанасий, мне в диковинку. Отколь в твоей козлиной бороде мудреные слова берутся? Говоришь, ровно в стену горохом сыплешь.

– Рот не ворота, запором не запрешь. А без языка и колокол нем, – посмеиваясь, ответил Афоня.

К Карпушке подошел Исай Болотников, положил руку на плечо, вздохнул участливо и проговорил:

– Не робей, брат. Собирай своих мужиков и в лес. Там вас Капуста не сыщет.

– Ох, ты господи, горюшко наше. Куда же нам с ре-бятенками? – угрюмо вымолвил Карпушка.

– Ребятишки пущай здесь на селе останутся. Присмотрим за ними, не дадим пропасть. А когда господин ваш из вотчины уберется – знак подадим. Идите с богом.

– Так-то оно так, милостивец. А ежели Митрий Флегонтыч сызнова вернется? – колебался новоподрядчик.

– Не сегодня-завтра должон из Москвы приказчик приехать. Он вас переманивал, ему и ответ держать. Деваться некуда: придется Калистрату и за пожилое, и оброчные деньги дворянину вернуть. Вот Капуста и утихомирится, – успокоил Исай.

– Дай бы бог, милостивец, – перекрестился Карпушка и побежал оповещать беглых мужиков.

– Поди, жаль, Исаюшка, винца-то? На Вознесенье господне чать настоечку сготовил? – сказал один из мужиков.

– Для доброго дела вина не жалеют, – отозвался Болотников и не спеша побрел на свой двор. Скоро сенокос – надо косы ладить.

Возле телеги сгрудились мужики, бабы и девки, пришедшие взглянуть на пьяного дворянина. Подъехали че-лядницы с самопалами. Разузнав, в чем дело, холопы взвалили Митрия Флегонтыча на телегу и повезли назад в Подушкино.

Глава 5 КАБАЛУ – В ОГОНЬ

Ночь.

Горят яркие звезды в черном небе. Тихо внизу, дремотно, но над бором ветер погуливает, шелестит хвоей.

Возле избушки, обхватывая жарким пламенем смолевые пни и сухие сучья, полыхает костер, поднимая к вершинам огненные искры и густые сизые клубы дыма.

– Обрадовал ты меня, парень. Великое дело для ватаги сотворил. Ото всех мужиков тебе поклон низкий, – радушно обнимая Болотникова, произнес Федька Берсень.

– Ну, приступим благословясь, родимые, – вымолвил бортник, выбрасывая из сундучка грамотки страдного люда.

Иванка, Федька и Василиса поднялись с земли, обступили костер, а Матвей^ истово перекрестившись, взял в охапку столбцы, проронил:

– Полезай, кабала, в огонь. Прости, осподи, нас грешных.

Старик швырнул грамотки в костер и кряхтя опустился на деревянный обрубок. Затряс бородой, ладонью глаза заслонил от едкого дыма.

К бортнику подошел Берсень. Радостно облобызал деда, молвил весело:

– По такому случаю и пир затеять не грех. Чай, найдется у тебя, Семеныч, медовуха?

– Вначале сундучок спрячьте, а затем и вечерять можно, – проговорил Матвей и принес Федьке заступ.

Болотников и Берсень отнесли сундучок в заросли, зарыли в землю, забросали бурьяном и вернулись в избу.

Матрена подала на стол ендову с хмельной медовухой, краюху хлеба, лепешки и миску душистого свежего меда.

Василиса вышла было в горницу, но ее воротил Берсень.

– Присядь с нами, Василиса. Чего гостей чураешься? В последний раз, должно, тебя вижу.

Девушка глянула на бортника. Матвей согласно кивнул головой.

– Повечеряй с нами, дочка. И ты, старая, садись.

Бортник налил всем медовухи и Василисе чарку придвинул. Девушка вспыхнула, но чарку приняла: перечить старшим не дозволено.

– Мамон на днях не наведывался? Где-то он с княжьими послужильцами шастает. Не ведаешь? – спросил Федька.

– Да ты не тревожься, родимый. За Нелидовскими озерами он ноне стоит. Я его тропы знаю. Все ждет, когда вы за рыбой да дичью придете. Ночью на заимку Мамон не заявится. Ватаги твоей он сам побаивается. А ежели и нагрянет – собака упредит. Зубатка Мамона теперь за версту учует… Когда уходить из лесу надумал?

– Завтра, Семеныч.

– И куда, друже? – спросил Иванка.

– Вначале за Камень ¹хотели пробираться – на земли Ермака. А нонче передумали. В Дикое поле к казакам пойдем.

– Вот то верно, друже. Живет там вольное братство. Русь велика, но вся правда в Поле сошлась. – вымолвил Болотников и поведал крестьянскому атаману многое из того, о чем ему рассказывал Пахом Аверьянов.

После выпитой чарки Василиса разрумянилась, глаза ее

Камень – Уральские горы.

заискрились живым и радостным блеском, как в былые времена, когда в родной деревеньке весело и беззаботно водила она с подружками озорные хороводы.

Когда Иванка заговорил, девушка робко взглянула на него, а потом еще и еще раз. Лицо у парня открытое. Черные кольца волос упали на смоляную бровь. Голос неторопливый, но звучный. От всей плечистой фигуры и смуглого сухощавого лица веяло молодой здоровой силой.

Девушка отвела от Иванки взгляд. Что это? Отчего так сердце бьется? Ужель от выпитой чарки, а, может, от черных Иванкиных глаз? И щеки еще больше запылали.

Матрена заметила ее необычное волнение, поперхнулась и подумала сердобольно: