Меншиков

— А может, мин херр. не под дождём, подождём? — сказал Данилыч. наклоняясь, заглядывая в глаза, думая: «Тьфу! Типун тебе на язык! Это же последнее дело!»

— Нет, брат! — возразил ему Пётр строго и убеждённо. — До слова крепись, а за слово держись! Попятишься — раком назовут. Должен ты это понять. У нас так.

— Та-ак… Раком назовут? Ещё что будет? Ох, — вздыхал Меншиков, — и тяжёлый наш хлебушко!

— Ну, дурак! — нахмурился Пётр. — Об этом ли теперь думать?

— Я к тому: главная причина, мин херр, — не унимался Данилыч. — неужто опять все войска нам в Курляндию гнать?

— И погоним, раз так обернулось. Союзники! Ничего не поделаешь.

— На все наши планы с финляндским походом, стало быть, теперь крест положить?

— Да, придётся поход отложить. Но нет худа без добра. Теперь, после своего низложения, Август должен злее сопротивляться.

— Какой там! — махнув рукой, язвительно заметил Данилыч.

— Что, ненадёжный союзник?.. Но кое-какие силы шведов он оттянет-таки на себя. И то помощь.

Весной 1705 года войскам был отдан приказ двинуться в Курляндию.

Приехав в Витебск, в ставку Шереметева, Меншиков вручил ему приказание Петра разделить армию на две части, конницей командовать Шереметеву, пехотой — Огильви.

Сильно расстроило это Бориса Петровича, «Какою то манерою учинено и для чего, один творец сведом. — писал он Фёдору Алексеевичу Головину. — По премного я опечалился и в болезнь впал. Данилыч много со мной разговаривал, но ни на что ответу не дал».

— Какой тебе, Борис Петрович, ещё ответ дать? — пожимал плечами Данилыч. — В приказании же государя прописано всё!

— Что прописано? — горячился фельдмаршал. — Что Огильви сделает с одной пехотой? Как будет провиант собирать? Ведь без конницы это немыслимо!

— А чего ты кручинишься об Огильви?

— Да не о нём, а о деле. Пехота же останется без харчей!

— Да и у обоих фельдмаршалов будет не без контры за раздвоением. — г хитро прищурился Меншиков. — Так ли я полагаю?

— Ох, так! — вздохнул Шереметев.

— Ничего, Борис Петрович, — хлопнул Шереметева по плечу, — авось обомнётся.

Где собака зарыта, проницательный Данилыч, конечно, догадывался. Дело было не только в умалении власти фельдмаршала Шереметева и не в том, как пехота Огильви будет добывать себе провиант. А дело было в том, что Борису Петровичу, боярину, полководцу, старого закала, многое ещё нужно было усваивать заново, многое из того, что казалось горбатым, прочно и ладно укладывать в голове. Известно, как трудно, особенно первое время, давались ему, великому мастеру осадных боев, маневренные, быстротечные операции. А тут Пётр поручает ему командовать самым подвижным родом войск — кавалерией!..

Привык Борис Петрович «томить» неприятеля, «отлаживать провиантом и фуражом». И в преподанной Петром «малой войне» ему длительное время приходилось нащупывать способы всячески охлаждать пыл зарвавшегося врага, действуя против него «на переправах и партиями». Измотав противника и давая баталию, он, на случай неудачи, привык также, иметь надёжную ретираду. А тут надо будет бить только с налёта и преимущественно по флангам противника, рвать его по кускам.

Непривычно ещё было Борису Петровичу действовать на поле войны и «по томашним конъюнктурам», памятуя, что «в уставах порядки писаны, а время и случаев нет», как не уставал это внушать государь своим генералам и офицерам…

Всё это прикинул Данилыч перед тем, как доложить государю своё мнение о разделении армии между Шереметевым и Огильви.

«Я рассуждаю, — донёс он Петру, — до твоего пришествия лучше оставить одному половину пехоты и конницы, другому также, разделив конные и пехотные полки пополам, из чего видится мне, во всём будет истинно более толка».

Пётр отвечал:

«Понеже; как говорят, пеший конному не товарищ; к тому ж сам ты известен, что нам не для чего искать боя генерального, но паче от него удаляться, а неприятеля тревожить скорыми способами налегке, и для того полки всегда будут врозни; как может каждый командующий управлять половиной чужой команды?.. Впрочем, как вы некоторое препятие увидели, то мочно до моего приезду в Польшу быть по-старому».

— Видишь, — говорил Меншиков Шереметеву, хлопая по бумаге ладонью, — оно и обмялось! — Рассмеялся. — Без лести и кривды порадел, Борис Петрович, тебе. — Обнял за плечо правой рукой, наклонился к уху. — А Огильви ставить на дорогу, наставлять его на путь истинный, как государь пытается делать, — это всё равно, что горбатого корсетом лечить.

Кривя рот, Шереметев кивал головой.

— Так, так! — сипел. — Разумею: солдаты за ним не пойдут. Это истинно! — Откинулся на спинку стула, пристально посмотрел на Данилыча и облегчённо вздохнул. — Значит, вместе?..

Меншиков утвердительно мотнул головой:

— Иначе и быть не должно!

После Пасхи приехали в Витебск Екатерина и девицы Арсеньевы. С их приездом как солнышко проглянуло, и веселее стало, и вроде как уютнее. Пошли вечеринки, поездки на озера, балы…

На даче Александра Даниловича «Зелёный мысок», при впадении реки Лучесы в Двину, был большой фейерверк, на озере Лосвида — катание на лодках, ужин с музыкой на плотах, изукрашенных гирляндами, флагами, а после бал. Екатерина была в положении, не танцевала, но во всех увеселениях охотно принимала участие. Дамы с ног сбились: чуточку отдыхали на своих половинах, меняли наряды, подрумянивались, припудривались — и снова в танцзал.

Дашенька резвилась, как козочка. Сашенька рядом! А что нужно ещё?.. «Синеглазенький!..» — и сладостно приливали к её сердцу все девичьи мечты, радости, нежность, ожидание стыда и счастья. Милый! Родной! Как хотелось целиком раскрыть перед ним всю свою душу, и любоваться им, и приникнуть к нему, как к источнику…

И как это люди не замечают, что жизнь так прекрасна!..

А часть гостей вовсе не спала, иные притыкались по углам столовой на сене, иные — на лавках, в сенях, на веранде.

Борис Петрович, просыпаясь, каждый раз подолгу сидел на постели, свесив волосатые ноги, зевая, почёсывался, вращал выпуклыми глазами, морщил лоб, силясь решить трудный вопрос: какими судьбами он здесь очутился?.. Но надо было тянуться за молодыми — во всём. И Борис Петрович старался не отставать от молодёжи даже в увеселениях.

— Хочу жить! Люблю жить! — вскрикивал Меншиков, распахивая настежь окно в спальне, отведённой фельдмаршалу. Вздыхал: — Эх, Франц Яковлевич! Как он. покойный, это умел!.. Посмотри, Борис Петрович, какая благодать-то кругом!

И Шереметев, всовывая ноги в огромные ладьеобразные туфли, храня на лице выражение человека, не совсем ещё ясно себе представляющего, зачем всё это нужно, вынужден был соглашаться:

— Н-да-а… Хор-рошо!..

Среди ореховых, сиреневых и ольховых кустов всё громко пело, стрекотало, жужжало. Повсюду стоял смутный, непрерывный шум весенней жизни.

Перевесившись из окна. Александр Данилович шептал:

— Ну, разве не благодать! — Оборачивался к Борису Петровичу: — На что лопухи — и те по росе дивно пахнут!

Однако не долго пришлось Александру Даниловичу побыть вместе с любезной его сердцу Дашенькой.

11 мая было получено известие о серьёзной болезни Петра.

«Я бы давно уже был у вас, — писал Пётр Меншикову из Москвы, — только за грехи и бесчастье моё остался здесь… К болезни присоединилась ещё тоска разлучения с вами; долго я терпел, но ныне уже вяще не могу: извольте ко мне быть поскорее».

Но это письмо уже не застало Меншикова в Витебске. Он спешил к больному Петру.

Полмесяца «государя била чрездневная лихорадка», и к войскам он мог выехать только 31 мая.

Вдоль и поперёк исходил Карл Польшу, гоняясь за армией Августа. Опасаясь окончательного разгрома своего незадачливого союзника, Пётр решил его поддержать. Нужно было выбрать район сосредоточения русской армии, который позволял бы действовать по тылам шведов, отвлекая их от Саксонии — основной базы, откуда польский король черпал средства для ведения боевых операций. Оценив обстановку, Пётр 'остановился на Полоцке, в районе которого к весне 1705 года и были сосредоточены главные силы русской армии. В главный штаб армии были назначены: генерал-фельдмаршал в звании главнокомандующего — Огильви, генерал-от-инфантерии — князь Репнин и генерал-от-кавалерии — Меншиков, после Нарвской победы он был сразу произведён в чин генерал-поручика.