Сердце матери

Упорный, мудрый и настойчивый ходатай по делам своих детей, она и на этот раз сумела вырвать из тюрьмы сына Дмитрия.

«Жена моего сына тяжело больна, дальнейшее заключение ее в тюрьме может кончиться ее гибелью, и в этой смерти будут повинны тюремное начальство и жандармы. Спасти ее жизнь может только освобождение из тюрьмы» — вот смысл ее ходатайства за жену сына.

И Тоня была вырвана из тюрьмы.

Дети снова на свободе. И ласково звучит голос матери:

«Будьте осторожны! Будьте очень осторожны!»

И ни слова упрека, ни слова о своих бессонных ночах, о своих больных ногах, которые столько выстояли, столько тропинок протоптали…

НА ОТДЫХ К МАМЕ

К вечеру ливень прекратился. Далеко за лесом изредка погромыхивал гром. По светлому небу неслись дымные облака.

В наступившей после дождя тишине особенно звонко журчали ручьи. Ветер стряхивал с цветущих лип вороха мокрых душистых цветков.

Пронесся поезд, сверкнул вереницей огней, и в лесу стало еще сумрачнее.

— Липы-то как пахнут! — вдохнул полной грудью Владимир Ильич.

— Словно по густому меду идешь, а не по грязи, — отозвалась Надежда Константиновна, с трудом вытаскивая из раскисшего чернозема ноги.

Мария Ильинична поскользнулась, уцепилась за рукав брата и весело рассмеялась:

— Ну и грязь! Чуть было не увязла в этом меду, как муха!

Ветер распахнул ветви кустарника, и вдалеке мелькнуло освещенное окно.

— Мамочка нас ждет. Наш дорогой маяк, — задушевно произнес Владимир Ильич. — Страсть как люблю это освещенное окно! Как бы темно ни было и как бы поздно ни приехал, тебе всегда светит это окно и дверь непременно откроет мамочка…

Владимир Ильич осторожно толкнул набухшую калитку; она заскрипела, как простуженная. В матовом свете белой ночи нежной пастелью проглядывал цветник. Гуськом пробирались по узкой тропинке, задевая руками влажные цветы. Едва ступили на скрипучие ступеньки, из сеней распахнулась дверь, и на крыльце, кутаясь в платок, появилась Мария Александровна.

— Мамочка, иди в дом, простудишься! — воскликнул Владимир Ильич.

На пороге сняли мокрые ботинки и нырнули в освещенный, празднично убранный дом.

— Наконец-то, — обнимала детей Мария Александровна. — Последний поезд давно прошел, а вас все нет и нет. Я уж думала, опять что-то задержало.

В столовой мурлыкал самовар, на конфорке грелись бублики, стол был накрыт к ужину.

Прислушиваясь к смеху своих детей, обступивших на кухне рукомойник, Мария Александровна разливала чай. Как хорошо, когда в доме звенят веселые голоса!

Надежда Константиновна и Мария Ильинична уселись за стол и нацелились на сладкие булочки.

Владимир Ильич расхаживал по комнате, рассматривал полевые цветы, в изобилии заполнившие вазы на столе, пианино, потрогал руками пальму, чему-то улыбнулся, далекому…

— Хорошо, очень хорошо, — потирая руки, сказал он. — Отдохнем всласть.

— Садись к столу, Володюшка, — позвала мать.

— В Симбирске у нас такая же пальма была, в гостиной против рояля стояла, — задумчиво сказал Владимир Ильич. — Когда мы уезжали оттуда, последнее, что мне запомнилось, — это пальма в окне.

— Как дела, Володюшка? — внимательно посмотрела мать на сына. — По газетам все как-то мрачно выходит. Все в один голос утверждают, что революция погибла, а вот ваше «Эхо»…

— Наше «Эхо» — эхо рабочих голосов, пролетариат не намерен сдаваться. И я буду последний, кто скажет, что революция потерпела поражение.

— Ты знаешь, Володя, я сегодня выступала у работниц на Невской бумагопрядильне, — начала было Мария Ильинична.

Но Надежда Константиновна угрожающе на нее зашикала.

— Володя! Мы приехали отдыхать, ты же обещал… — Надежда Константиновна погрозила пальцем. — Нет, товарищи, так не годится. Володя вконец умаялся. За два только месяца выступал пятнадцать раз, написал около сорока статей, большую брошюру. А вчера пришел с совещания, поднял обе руки кверху и говорит: «Сдаюсь, надо передохнуть». Дал мне торжественное обещание все восемь дней быть неграмотным, обещал ходить по грибы, купаться, собирать роскошные букеты водяных лилий.

— Ну что ж, — пожимает плечами Владимир Ильич, — я готов быть даже глухонемым. Только последний вопрос: что пишут Аня, Марк и Митя, как у них идут дела?

— Письма коротенькие, — ответила Мария Александровна, — пишут, что здоровы, много работают. Завтра дам почитать, а сейчас пора спать.

Все послушно расходятся по комнатам.

Мария Александровна еще долго сидит у себя в спальне; ей хочется продлить ночь, чтобы дети выспались, набрались сил.

В прошлом, 1905 году всю страну охватил пожар революции. Рабочие объявили всеобщую забастовку, остановили станки, погасили топки, с оружием в руках вступили в бой с царизмом за дело всего народа. За рабочими восстали крестьяне. По всей стране запылали помещичьи усадьбы, заколебалась армия. Никогда еще не было такого. И все дети Марии Александровны — в этой борьбе, в самой гуще событий. Митя в родном Симбирске организует рабочих и крестьян. Марка за участие в организации всеобщей железнодорожной забастовки сослали в ссылку в Самару, но он и там вместе с революционными рабочими. Маняша ведет работу на питерских фабриках. У нее талант разговаривать с женщинами, вести их за собой. Аня работает в большевистском издательстве. На днях поехала к мужу в Самару, повезла указания Центрального Комитета.

Читая ежедневно «Эхо», Мария Александровна узнает руку своего сына Владимира, понимает, что судьба революции — дело его жизни. Надежда Константиновна — его верный помощник, большой друг, заботливая жена. «Как же хорошо, что они выбрались отдохнуть! Зачем только мне понадобилось затеять разговор о том, что пишут газеты?» — досадует на себя Мария Александровна.

…В окружении высоких сосен стоит дача Елизаровых в Саблине.

Взошло солнце и опрокинуло на землю тени от деревьев. Проснулись птицы, зазвенел лес.

Тихо открылась дверь, и на крыльцо вышел Владимир Ильич.

Прошелся по саду, сделал несколько гимнастических упражнений, поднял голову и загляделся на скворечник.

Старый скворец, сидя на крыше, уговаривал птенца соскользнуть с площадки, испробовать крылья. А птенец не решался. Тогда скворец расправил крылья, плавно всплыл вверх, облетел скворечник, опустился на крышу и снова принялся уговаривать малыша, рассыпая самые убедительные трели. И скворчиха, высунув голову в круглое окошечко, подбадривала свое детище. Наконец птенец решился, сорвался с площадки и, судорожно, быстро взмахивая крыльями, пища от страха, опустился на ветку рябины. Отец летал вокруг него — то падал вниз, то взмывал вверх. Птенец повертелся на ветке и перелетел к матери. И они весело заверещали. Птенцу уже не сиделось.

Он делал круги все шире и шире и наконец вовсе скрылся из виду.

Владимир Ильич покачал головой, усмехнулся, вынул из кармана сложенную вдвое тетрадь и карандаш, уселся на крылечке и принялся писать…

Мария Александровна долго не решалась выйти из комнаты, боялась, скрипнет половица — разбудит детей. Наконец, осторожно ступая в мягких туфлях, вышла в сени. Дверь в сад была полуоткрыта. «Как же это я забыла запереть на ночь дверь?» — мелькнула беспокойная мысль.

На ступеньках сидел Владимир Ильич. Держа тетрадь на коленях, он быстро писал. Мать положила ему на голову руку.

— Мамочка! — вскочил Владимир Ильич и спрятал за спину тетрадь.

Мария Александровна рассмеялась.

— Я просто решил некоторые мысли записать, пока вы спите. Пойдем прогуляемся по саду.

Владимир Ильич увидел огуречную грядку, раздвинул шершавые листья, сорвал огурец, смахнул ладонью колючую щетинку и с наслаждением стал грызть.

— Вкусно!

Из дома послышалось пение.

— Слышишь, Надюша с Маняшей поют жестокие романсы, — усмехнулся Владимир Ильич.

В ситцевых светлых платьях, с туго заплетенными по-девичьи косами, они выбежали в сад и походили на беспечных девушек — обе смешливые, жизнерадостные.