Изумленный капитан

Крылошанки робко запели:

Масальский сидел, уронив голову на руки, слушал. Потом вдруг выскочил из-за стола так, что попадали чарки, достаканы.

– Девки, жарь плясовую! – скомандовал он.

Анимаиса поперхнулась, а головщица, не смущаясь, завела:

Князь Масальский пошел по келье, звеня шпорами.

– Эх, чорт, жалко – балалайки нет! – кричал он.

Возницын глядел с удовольствием – Масальский всегда хорошо плясал.

– Ну, что сидишь, Гликерия?! – крикнул Масальский, идя с каблука на носок.

Черноглазая чашница улыбалась, вопросительно поглядывая на Возницына. Ей, видимо, давно уже не сиделось на месте.

– Помогите игумену! – сказал Возницын.

– Э, бог простит! – махнула рукой Гликерия. – Девки, сыпь веселее!

И, выхватив из кармана платок, она павой поплыла вокруг игумена. Глаза ее стали молодыми и задорными. Она вот-вот приближалась к нему, лукаво поводя плечами, обжигала взглядом и ловко уходила в сторону.

А Масальский легко шел за ней вприсядку. Его косичка, оплетенная черной шелковой лентой, смешно дрыгала на спине в такт танца. Масальский щелкал пальцами по белым штиблетам, звенел шпорами, стучал каблуками.

Лампадки у образов беспомощно мигали, в поставчике, стоявшем в углу, дребезжала посуда.

Масальский, то и дело меняя коленца, без устали вертелся волчкам по келье. Мать Гликерия едва увертывалась от него. Пот катился с нее градом. Наконец она не выдержала: ускользнув от наседавшего на нее неутомимого игумена, она шмыгнула боком в открытую дверь второй игуменской кельи.

– Ох, не могу! Ох! – слышался ее голос.

Масальский так и вкатился присядкой следом за ней в темную келью.

Крылошанки, точно по уговору, порхнули за дверь.

Возницын улыбнулся – время было уходить и ему, но из кельи тотчас же выскочил потный игумен.

– А где ж они? Убежали? Я их!..

Он широко распахнул дверь и выбежал в длинный, полутемный монастырский коридор.

IV

У Софьи целый день ушел на хлопоты – она ходила на Арбат за своими вещами, оставленными у Мишуковых, затем пошла разыскивать дом Шереметьевых, который она смутно помнила с детства.

Надо было подумать о там, как жить дальше – долго оставаться в Вознесенском монастыре Софье не хотелось, тем более при таком игумене.

Осторожно, не называя себя, Софья разузнала у графской челяди, что граф и графиня в прошлом, 732 году, выехали вслед за двором в Питербурх.

Софья вернулась в Вознесенский монастырь вечером. Когда она пришла в трапезную, судомойки, гремя оловянными чашками, собирали со столов грязную посуду.

Софья пристроилась на краю стола, быстро поужинала и пошла к себе в келью.

Войдя в полутемный монастырский коридор, она услышала пение. Два молодых женских голоса стройно пели: «Я вечор молода во пиру была…» Пение доносилось с того конца коридора, где жила игуменья.

– Вот до чего дошло: у самой игуменской кельи чернички мирские песни распевают, – подумала Софья, проходя к себе.

Спать Софье еще не хотелось. Она намеревалась побеседовать со своей веселой сожительницей, сестрой Капитолиной, которая занимала вторую, смежную келью.

Но в келье Капитолины было тихо. Софья приоткрыла дверь и при слабом свете лампадки увидела – толстая Капитолина спала.

Софья закрыла дверь и зажгла свечу – она решила немного привести в порядок свои вещи, принесенные от Мишуковых.

Софья укладывала вещи и думала о том, что ждет ее впереди.

Что сулит ей жизнь у Шереметьевых?

Хотя Софья была крепостной крестьянкой, но до сих пор так счастливо получалось, что она не чувствовала всей тяготы своего положения.

Сначала Софья жила в монастыре под опекой матери Серафимы, потом – в доме у капитана Мишукова.

Капитанша была строгой, требовательной госпожой, но к Софье, наставнице своего баловня Коленьки, она относилась снисходительнее, чем к остальным слугам. Особенно она дорожила Софьей за рубежом, потому что сама не знала языков, Софья же говорила по-польски и по-еврейски, а к отъезду в Россию свободно объяснялась и по-немецки. И, в общем, у Мишуковых Софье жилось сносно.

Но как придется жить у графини? Шереметьевские дворовые не хвалили своей барыни. Приходилось ожидать всего.

Графиня может не посмотреть на то, что Софья обучалась в монастыре, что служила наставницей, а сделает ее сенной девушкой – быть на побегушках. Или выдаст за какого-либо старого пьяницу, купора, с которым не о чем и слова молвить и который станет еженедельно таскать жену за волосы.

А, может, графиня просто отправит Софью куда-либо в подмосковную деревню обыкновенной задворной крестьянкой.

Это – после всех наук, после рубежа!

Вспомнился рубеж.

Софье живо представились тесные улички Вильны, вечерние колокола костелов и коленопреклоненные молящиеся у Острой Брамы. Здесь всегда у одной из них, нетерпеливо позванивая шпорами, поджидал ее уланский подхорунжий. Здесь он клялся, что убьет себя, если Софья не полюбит его.

Вспомнился далекий прусский Кенигсберг – Длинная Кнейпгофская улица с узкими и высокими – в пять этажей – старыми домами, с красными кирхами, улетающими ввысь остроконечными башенками и шпилями, вспомнился Габербергский форштадт, где в доме купца Меера Рыхтора, они жили.

Вспомнилось, как во время ежегодной ярмарки, под Петров день, она с черноглазым сыном хозяина, Исааком, бродила среди многотысячной, шумной, веселой толпы, смотрела на площади комедиантов, и как Исаак тогда же купил в подарок Софье немецкое зеркальце в серебряной оправе, а вечером у зеленого подъемного моста через Прегель умолял Софью выйти замуж и плакал, точно ребенок.

– Может, и стоило бы остаться там, не ехать назад в Россию? – ехидно сказал какой-то голос.

Но Софья усмехнулась – она знала себя: на одном месте долгое время ей было не усидеть.

Ее тянуло куда-то. И тогда ее тянуло в Россию! И только в любви ее привязанность была сильнее: она многими увлекалась, но любила, думала об одном – Возницыне.

Софья решила завтра же с утра пойти и отыскать московский дом Возницыных.

Она закрыла сундучок и стала стлать на ночь постель, когда дверь широко распахнулась и в келью кто-то стремительно вбежал.

Софья обернулась. Так и есть – она этого ждала – перед ней стоял пьяный игумен, востроносый князь Масальский.

Софья нисколько не удивилась его появлению. Она знала: живя в одном монастыре, они, рано или поздно, должны были встретиться.

А Масальский опешил от неожиданности. Он моргал пьяными глазами, точно не зная, сон это или явь.

– Софьюшка, вы у меня в обители? – обрадованно кинулся к ней Масальский.

– Нет. Я только проездом остановилась здесь на сутки. Завтра еду в Питербурх!

– Зачем вам ехать? Оставайтесь у нас. Мы с вами славно заживем! Я тут – игуменом. Что хочу, то и сделаю! Хотите поставлю вас келаршей? – говорил он, целуя ее руку и пытаясь обнять Софью.

– Теперь не обманешь, это не в Астрахани! – подумала Софья, с отвращением отодвигаясь от востроносого князя.

– Оставьте, не надо! – строго сказала она, высвобождая свою руку и отступая в сторону.

Востроносое курье личико князя передернулось злобой.

– А, загордилась, мишуковская девка! Забыла, как в Астрахани со мной блудила! – уже повышал голос рассерженный игумен.

Софья быстро сообразила – окриком можно испортить дело. Нужно иначе.

– Напрасно, князь, лаешься, – более ласково сказала она, делая шаг к Масальскому. – Ну, чего хочешь, ваше преподобие? – улыбнулась она.

– Ага, образумилась! То-то. Пойди, я тебя поцелую!.. – потянул ее за руку Масальский.