ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

На исходе дня, когда до аула оставалось один два крика*, откуда-то издали донеслись раскаты грома. Чебахан удивленно посмотрела на небо. Гром долетал через равные промежутки времени. Озермес, подумав, сказал: — Это не Шибле, это стреляют из пушек. — Но в той стороне нет аулов, с кем же они воюют? — Ты ведь знаешь, когда в семье рождается мальчик, джигиты стреляют в дымарь, чтобы отогнать злую нечисть. Наверно, у русских какое нибудь празднество**. — Чебахан пренебрежительно вытянула нижнюю губу. — Может, они празднуют победу над аулом. Солдат было по десять — двадцать на одного нашего воина.

Озермес прислушался к далекому грому, столь похожему на явление Шибле. Когда то Шибле подарил людям огонь, и, быть может, поэтому время от времени он забирает к себе того или иного человека. Почему он поступает так, никому не ведомо. Другие боги ничего не требуют взамен. Тлепш не только отковал серп по просьбе людей, но и спросил, каким он должен быть, и таким и сделал — похожим на хвост петуха и с мелкими, как у змееныша, острыми зубами. Но человеку этого оказалось мало. Получив от Шибле огонь, дающий тепло и свет, человек захотел проникнуть в тайну Тха. И ломал голову до тех пор, пока не додумался ударять кремнем о кремень или железом о кремень и высекать искру, из которой легко раздувается огонь. В свое время нарты оставили людям лук и стрелы, и у человека словно удлинились руки, но он продолжал помнить, что люди такие же обитатели земли, как медведи или беркуты. Однако то один, то другой человек не хотел мириться с этим и жаждал большего для себя и для всей человеческой стаи, он хотел не только сравняться с Шибле и Тлепшем, но и подняться выше их. Человек проникал в тайны богов, как собака, которая, идя по следу, вынюхивает все новую и новую добычу, не отрывая носа от земли и ничего не видя вокруг. Так человек придумал ружье и получил возможность послать пулю на расстояние нескольких криков и убивать больше того, что ему нужно было для пропитания и продления жизни... Отец рассказывал Озермесу, что и раньше те или иные люди, такие как Чингисхан или Тимур, пытались сравняться с богами, но все их старания кончались одним и тем же — их опускали в могилу, и прах их смешивался с землей. Какая же сила продолжает заставлять человека, имеющего свое поле, захватывать чужую землю? Желудок у него, как был, так и остался один, а он почему то раззевает рот пошире, набивает живот сверх меры, отворачивается от своего сада, алчно таращится на сад далекого соседа и убивает его из ружья, а теперь уже из пушки, один удар которой валит наземь сразу многих. Неужто тот, кто отливал пушку, не понимал, что она совсем не нужна людям, что если бы она была необходима, Шибле и Тлепш давно создали бы ее сами? Ведь можно, наверно, отлить еще одну пушку, такую, как гора Бешту или даже Ошхамахо*, каждый гром которой будет убивать по целому племени и даже большому народу. И неужели, если какой нибудь безумец возьмется за это, он не задумается над тем, что такая гора пушка когда нибудь разорвет и его самого, и всех его детей, внуков и соплеменников и что последний, оставшийся на земле, умирая, проклянет имя того, кто обратил свой ум на погибель всего живого?

* Так адыги определяли расстояние. Большое определялось днями пути.

** 21 мая 1864 года в урочище Кбаада (Красная Поляна) отмечалось окончание

Кавказской войны.

Озермес очнулся от забытья и попытался повернуться. Кто из богов мог разгневаться и столкнуть на него лавину? Божеств он чтил, оставлял Мазитхе** после охоты подношение, да если бы он даже и не делал этого, у них все равно не было бы причин гневаться на него. Неужто это рука самого Тха? Что станет с Чебахан, если он навсегда останется здесь? Во всем подлунном мире у нее нет никого, кроме него. И она вряд ли когда-нибудь узнает, куда он исчез, где искать его, оплакивать или нет. Есть ей нечего, у нее имеется только снежная вода. Сколько дней и ночей женщина может прожить на воде? Когда растают снега и зацветут травы, можно собирать съедобные коренья, и только. Даже, если она сумеет натянуть тетиву лука, стрела ее не долетит ни до зайца ни до улара... Та мудрая мышь, которая угодила в котел с молоком, трепыхала лапками до тех пор, пока не взбила из молока масло. Снег не молоко, но иного пути, как следовать примеру мыши, у него нет. Он зашевелил пальцами рук. Дышать он старался неглубоко, медленно, чтобы сберечь воздух. Время спустя ощутил кончиками пальцев шершавость мха, пасущегося на корневище, и принялся тереть ладонью о ладонь. Вскоре кровь дала знать покалыванием о своем возобновившемся течении, и он, обрадованный, оторвал ногтями щепотку мха, медленно, чтобы не обрушить лежавший на нем снег, согнул в локте руку и засунул мох в рот. Снег не обвалился. Прожевывая мох, Озермес подтянул к лицу и вторую руку и растер ладонями лоб, нос и щеки.

Воздух продолжал вливаться в его легкие, не кончаясь. Наверно, у ствола ольхи сохранился узкий проход наружу, вроде щели, через которую, подобно родниковой воде, воздух просачивался вниз, к корням дерева. Он снова вцепился пальцами в корневище и, напрягшись, стал подтягиваться к ольхе. Тяжесть, не уступая, давила на его ноги. Если он попытается высвободиться рывком, снег может осесть и завалить проход для воздуха, уничтожить пуповину, соединяющую его с жизнью. Ноги прикрыты полой бурки, но холод проникает и под нее. Замерзшие, затвердевшие ноги, сколько их ни растирай потом, не оживишь.

* Бешту — Бештау, Ошхамахо — Эльбрус.

** Мазитха — бог леса и охоты.

Озермес снова попробовал поворачиваться с боку на бок и наконец сообразил, что в живот ему упирается рукоять кинжала. Вытащить бы его из ножен. Подтянувшись к ольхе и повернувшись, он высвободит кинжал. Им можно вырезать куски снега над собой, уминать их под себя и так, постепенно поднимаясь, сесть и, если получится, даже встать, и тогда он, вроде крота, пророется наружу.

Озермес запыхался, мышцы рук одеревенели, во рту пересохло. Он стал отламывать комки снега и, засовывая в рот, разжевывать, утоляя жажду. Хвала повелителю путников Зекуатхе, лавина, превратив Озермеса в своего раба, в изобилии снабжала водой. Будь он нартом, разжевал и выпил бы всю воду, которая, став снегом, обрушилась на него.

Стоит человеку остаться наедине с самим собой, как он тут же теряет разум. Вообразить себя в мыслях нартом может каждый, но, как говорит пословица, самый искусный пловец тот, кто стоит на берегу. Ласка или куница, застряв они под снегом, давно выбрались бы наружу и обрели свободу — самое наивысшее благо для каждого живущего на земле, а он, вообразив, что смог бы стать нартом, не в силах извлечь из под снега и камней даже собственные ноги...

По ущельям уже бродили сумерки, когда издали послышался рокот водопада. Из низких облаков выбралась луна. Чебахан посмотрела на нее. — Сейчас луна ясная, видно, как чабан пасет овец*, а позавчера луна была мутная, с размытыми краями, и мама сказала, что это к войне и что луна редко ошибается. — Колесо луны ненадолго скрылось за горной грядой, уходящей к морю, потом выкатилось из за нее и въехало в облачко, повисшее над морем. Снизу, из долины, потянуло гарью. На противоположном от водопада краю долины мерцала в темноте россыпь огоньков.

Озермес обогнал Чебахан и пошел вперед. Они дошли до холма, на котором стоял дуб, спустились по пологому откосу, и Озермес, остановившись возле ближайшего пожарища, пригнулся и стал всматриваться в темноту. — Пойдем, — дрожащим голосом шепнула Чебахан, — я могу ходить по аулу с завязанными глазами. — Они дошли до того места, где утром стояла сакля родителей Чебахан. Все сгорело — и сакля, и хлев, и сеновал, и хачеш, в котором они провели брачную ночь. Чебахан, оцепенев, всматривалась в пепелище. Озермес опустил наземь свою ношу и прошелся по пеплу, вороша его чувяками. Черная, мелкая, как мука, зола тучками вспухала в воздухе.