Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

Один раз Александру Даниловичу вроде бы намекнула. Расхохотался: что, Катерина, не Меншикову чета, государь-то наш? Это у Меншикова рука широкая. Всё, что на тебе есть, всё от него, беспутного. Остановила его как могла: о дочках ведь речь. Посоветовал: не торопись. Бог даст минуту, подскажем Петру Алексеевичу, а нет, живи лучше как живётся. Денег кое-каких сунул — в утешение.

   — Государь, я понимаю, как вы раздосадованы таким поворотом событий. Кто бы мог подумать, герцог Курляндский, такой молодой, такой полный сил, и эта нелепая смерть на почтовой станции.

   — Не верю, чтоб это была простая болезнь, не верю.

   — Но, ваше величество, простудная горячка всегда быстро уносит людей. Герцогиня Анна Иоанновна говорила, что её супруг под действием винных паров слишком долго задержался на дворе, и вот...

   — Именно под действием винных паров он не должен был простудиться.

   — Тем не менее это произошло. Возможно, он не был приучен к нашему климату.

   — А чем же климат Петербурга отличается от Митавы? Глупость!

   — Но так или иначе надо снова решать проблему Курляндии. Герцогиня отвезла тело супруга в Митаву, присутствовала при погребении и теперь просит разрешения вернуться в Россию.

   — Анна просится в Россию? Ерунда! С тобой не иначе говорила царица Прасковья.

   — Да, но она представляла интересы дочери и делала это крайне неохотно, тем не менее...

   — Что тем не менее, канцлер? Ты хочешь сказать, что Анну следует вернуть в Россию?

   — Это вполне возможно. Она не нужна в Курляндии. Там правление принял на себя былой опекун покойного герцога, его дядя Фердинанд. Правда, курляндские дворяне от него не в восторге, но он имеет все законные права на власть.

   — Нас не могут ни интересовать, ни устраивать его права на власть. Ты мне, Гаврила Иванович, дипломатию свою тут не разводи. Вошли мы в Курляндию, там и останемся.

   — Хорошо бы, государь.

   — Хорошо бы! Вот и думай, что делать теперь, думай, канцлер, — дело у тебя такое.

   — Ваше величество, государыня царица Прасковья Фёдоровна принять её просит. Очень просит, государь.

   — Кто приехать позволил? Вольничаете тут, Макаров. Ладно, зови. Только на будущее, чтобы таких визитов у меня не было.

   — Постараюсь, ваше величество. Но государыня в большом расстройстве, так что...

   — Что, впрочем, ничего не значит. А, невестушка! Что это решила ни свет, ни заря в гости ехать? Дела неотложные?

   — Прости за вольность, Бога ради прости, государь. О Анне я, Пётр Алексеевич. Ведь ревёт белугой.

И в самом деле: ни тебе царевна, ни тебе мужнина жена. Ничего не скажешь, не повезло девке.

   — Мне не повезло, Прасковья Фёдоровна. Мне и державе Российской. Герцога жаль, дел наших и того больше.

   — Анне-то нашей что делать прикажешь? Куда её теперь?

   — Не твоя забота, невестушка. Герцогине Курляндской ни в Петербурге, ни в Измайлове твоём не место. У неё свои владения есть — там ей и жить отныне.

   — Ой, что ты, государь, одной-то? Да что ей делать-то там? Кругом немцы. Ни одной души знакомой.

   — Не причитай, невестушка, нужды нет. Штат герцогине составим — не велик труд. Человека опытного пришлём, чтоб делами её занимался. У герцога покойного имения там остались — управлять ими надобно.

   — Да нешто Аннушка справится? Смилуйся, государь!

   — А ей и справляться нечего. За неё всё делаться будет. Ума поднаберётся, может, и сама делами заниматься станет.

   — Где ей, государь, в осьмнадцать-то лет?

   — Постареть успеет.

   — Успеть-то, известно, успеет. А с мужем-то как, государь?

   — С каким мужем? Вдовствующая она герцогиня, вдовствующей и останется.

   — Что же это до скончания века, государь?

   — А ты скольких лет, невестушка, овдовела?

   — Тридцати двух, государь. Уж свой бабий век отжила.

   — Считай, такая у тебя судьба, а у дочери иная. Пока Анна Иоанновна вдовствующей герцогиней будет, дотоле и сидеть в Курляндии на своих владениях право имеет. Да ты не убивайся, Прасковьюшка, вот Гаврила Иванович наш расстарается, глядишь, и жениха какого Анне сыщет, чтобы права и земли с выгодой для державы нашей соединить.

   — А если, государь, в монастырь Аннушка захочет — и такое случиться может.

   — В монастырь? С ума она спятила, что ли? Не будет ей никакого монастыря. Гаврила Иванович, прикинул ты, кого бы в Курляндию герцогскими владениями распоряжаться послать?

   — Подумать ещё, ваше величество, надобно, крепко подумать.

   — Подумай, канцлер. А ты, Прасковьюшка, ступай. Герцогиня твоя герцогиней и останется. Что-то сдаётся мне, плакать по ней ты не больно станешь. Ступай.

   — Думается мне, ваше величество, приезжать герцогине в Петербург надобно не по-родственному — по правилам иноземных государей.

   — И то верно. Всё невестке растолкуешь. Она хоть и повсхлипывает, а сообразит. Так и Анна лучше себя держать станет.

   — Ну, Гаврила Иванович, все дела, кажись, перерешили, обо всём с тобой столковались, пора и честь знать. Время позднее.

   — Государь, тут ещё одно...

   — Что ещё? До завтра не потерпит?

   — Потерпеть может, государь, но это просительница и давненько дожидается.

   — Где дожидается? Кто?

   — В карете.

   — Да ты почём знаешь?

   — Сам ей присоветовал: глаза не мозолить, а в случае чего незаметно и отъехать.

   — Скажи, тайны какие. Ну, Гаврила Иванович, никак ты в дела амурные какие на старости лет ввязался.

   — Я-то нет, а вот помочь и впрямь согласился.

   — Да о ком речь?

   — О госпоже Монс.

   — Что-о-о?! Это у тебя в карете госпожа Монс сидит?

   — Так и есть, ваше величество. Очень уж просит аудиенции у вас. А без посредника решительности не найдёт. Опасается.

   — Что ей нужно?

   — Ничего не говорила, ваше величество.

   — Плакала?

   — Не видал я что-то, чтобы Анна Ивановна когда слёзы лила. Нрав не тот.

   — Изменилась? Сильно?

   — Изменилась? На словах не расскажешь. А, кажется, красоты былой не потеряла.

   — Отошли прочь — не о чем мне с ней говорить. Хотя... Зови. Так проще будет.

От неожиданности кровь в голову ударила. Все годы вроде бы рядом, в одном городе, а как за каменной стеной. Весточки единой о себе не подала. Прошения какого. И все молчали — гневу царского боялись. Да если по совести, какой гнев — обида одна. Горьчайшая. И по сей час на зубах скрипит, полынным настоем горло перехватывает.

   — Госпожа Монс, ваше величество.

   — Ступай, Макаров. Больше ты мне не понадобишься.

   — Ваше царское величество...

В реверансе придворном самом что ни на есть глубоком присела, едва ручкой пола не коснулась. Как те дамы в Версале. Туфельки самый кончик приоткрыла. Только что не улыбнулась.

   — Хотела меня видеть, Анна Ивановна? Говори, в чём твоё дело? За братца, что ли, Видима хлопотать решила? Так он и сам за себя постоит. За три года службы полным молодцом себя показал.

   — Я благодарю вас за Вилима, ваше величество, но вряд ли моя благодарность послужит ему на пользу. Я могу только в душе молиться за милостивого монарха.

   — И за ваших родителей, которые наградили Вилима умом, отвагой и настоящим бесстрашием. В кампании Полтавской он выказал себя одним из лучших. Но раз это не его судьба, то в чём ваше дело?

   — Я решилась просить ваше величество проявить своё великодушие и в отношении сестры заслуженного офицера. Я прошу вас дать мне разрешение на брак.

   — Вот как! И кто же твой избранник, Анна Ивановна?

   — Барон Кейзерлинг, ваше величество.

   — Что?! Твой амант?! Это столько лет вы остаётесь верны этой вашей амурной истории?