Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси

— Приглашения?

— Кому я в этом признаться, кроме тебя, пястунка, могу? Матери? Пану ясновельможному родителю? Они же меня учить начнут, укорять — не то, мол, сделала, не так, мол, поступать должна была.

— А ты, Марыню, не толкуй с ними. Уж лучше больной скажись, горлиночка, из покоев своих не выходи. Побереги себя.

— Вот тогда-то и скажут: с горя. Вот тогда-то и станут остальные в меня пальцами тыкать. Я, няню, бал устроить хочу.

— Полно, горлиночка, какой тут бал!

— Бал! И чтобы музыкантов много! И чтобы фейерверк! И чтобы гостей отовсюду созвать. Мол, радуется Марина Мнишкувна за своего супруга. Мол, скоро в дорогу готовиться станет.

— А как же без письма-то обойдешься?

— Скажу, знак мне условный прислал. И письмо потаенное. Так-то!

— Ты, Басманов? Один? И без предуведомления? Ведь мы недавно виделись с тобой. Что-нибудь случилось?

— Я, государь.

— Так что же с тобой?

— Я сделал все, чтобы меня не увидел даже Маржерет.

— И что же?

— Государь, это оказалось возможным. Возможным проникнуть в твои покои без ведома стражи, хотя ее так много во дворце.

— Ты никого не увидел?

— Видел. Но они не заметили меня, хотя я и не очень крылся со своим приходом. Государь, об этом надо подумать.

— Но о чем?

— О твоей безопасности.

— Разве слухи о заговорах не оказались ложными? Какой-то монах повторял ложь о моем происхождении. Его допросили, ничего не добились и утопили в Москве-реке. Только и всего.

— Еще с несколькими чернецами.

— Которые слушали его бредни. Ты сам нашел это необходимым.

— Верно, государь. Твой отец недаром измыслил опричнину. Без нее по тому времени было не обойтись. Она запугивала бояр, и это было самым главным. А с чернецами — ты сам знаешь, после них тебе пришлось самому искать проникших во дворец злодеев.

— Но мы одни, боярин. И можем сказать правду, ты вспомнил о переполохе, когда кто-то заподозрил присутствие в переходах чужих людей. Я вместе со стрелецкими головами бросился их искать.

— С Федором Брянцевым и Ратманом Дуровым.

— Все верно. Однако никого нигде не оказалось. Людей на улице схватили для порядку. Их, пожалуй, не было основания казнить, но…

— Но как бы ты выглядел в таком случае, государь. Все обвинили бы тебя в трусости, в которой ты никогда не бывал повинен. Скорее наоборот.

— Ты уже не раз меня обвинял в безрассудстве.

— Как можно, великий государь!

— Почему бы и нет, если это безрассудная храбрость. Отец Пимен всегда твердил, что эта болезнь проходит с годами.

— Тебе далеко до старости, государь.

— И ты хочешь сказать — до рассудительности?

— Опять же нет. Я имею в виду только осмотрительность.

— Но осмотрительность сослужила нам плохую службу с Андреем Шерефединовым. Его участие в заговоре заподозрил снова Маржерет. Иногда мне кажется, я знаю, в чем я повинен, — в излишней преданности или в неизменном желании выслужиться и получать денежные поощрения. Правда, одно не исключает другого.

— Государь, я не склонен пренебрегать мнением Маржерета.

— Но ты же сам допрашивал дьяка в пытошной и испытал на нем все умение палача. Ведь улик не оказалось.

— Не оказалось. Но и только.

— Ты хочешь сказать, они остались скрытыми?

— Возможно. Твой отец не стал бы их доискиваться.

— Снова казнь?

— А ты, государь, ограничился высылкой. Этого недопустимо мало.

— Мало для чего?

— Чтобы подавить боярский мятеж.

— Или напротив — чтобы его разжечь. Бучинский говорит, что бояре от одной высылки Шерефединова охвачены настоящим ужасом. Чего же больше?

— Государь, не мне наставлять тебя. Не мне обсуждать и твои приказы. Одно скажу, нельзя так безоглядно доверять людям, которые по-настоящему не знают языка, которым нужен переводчик и недоступны все оттенки местной речи. Понимать — не значит знать. Бояре одинаково легко преувеличивают и скрывают свои чувства. Этой науке при дворе обучаются в младенческие годы, и от нее зависит не только благополучие, но и сама жизнь. Да, бояре боялись опричнины, но ведь ее пришлось твоему отцу отменить. И наконец, мы так и не узнаем правды о кончине великого царя, твоего отца.

— Но к чему ты клонишь?

— Ты доверил мне, государь, свою жизнь, так разреши сказать, что необходимо, чтобы выполнить твой приказ.

— Ты хочешь заставить меня всех подозревать?

— Подозревать — мое дело, государь. И потому мне нужно, чтобы в Кремле все время находилось не меньше двух тысяч стрельцов, вооруженных длинными пищалями.

— Пусть будет три, если ты этого хочешь.

— А внутренняя стража…

— Нет, Басманов, я не хочу постельничего и жильцов-дворян. Я никогда им не поверю. Во внутренних покоях будут стоять иноземные наемники. Я приказал капитану Домарацкому набрать в конную роту сотню отборных воинов и Маржерету составить роту в сто солдат. Как видишь, их будет намного меньше, чем твоих стрельцов, но они не смогут общаться с ними. И еще надо сформировать две роты из немцев местной Иноземной слободы, которым знаком город и местные обычаи. Я предупредил твои пожелания, Басманов?

— Государь, вы сооружаете подлинную Вавилонскую башню.

— Завтра ты должен будешь заняться конфискацией нескольких дворов на Арбате и в Чертолье, как можно ближе к Кремлю, куда мы поселим конную гвардию. Я должен иметь возможность вызывать свою гвардию в любое время дня и ночи.

— Но Вавилонская башня навсегда разъединила, а не соединила народы.

— Таково было Божье произволение. С ним мы не будем спорить, Басманов.

— Аминь.

— И еще, боярин. Кем был Шерефединов, что о нем столько толков? Ты знаешь его службы.

— Мог бы и не знать, кабы не сыск, теперь знаю. Из коломенских детей боярских. Предков его немало погибло в опричнине. Сам он в давние времена был гонцом в Польшу, посылали его в Стокгольм и Смоленск.

— Кто посылал?

— Твой отец, государь, царь Иван Васильевич.

— Значит, доверял.

— Где царю знать служилую мелочь! Вот когда дьяком Андрей Васильевич стал, другое дело. Сначала в опричнине, потом в Дворцовом приказе, в Разрядном, в Четвертном Двинском. Помнится, с боярином Федором Васильевичем Шереметевым давал жалованье служилым людям по Кашире сразу, как братец твой, государь Федор Иоаннович на отеческий престол вступил.

— А дальше?

— Дальше не поладил с правителем Годуновым, а уж когда тот царем стал — и вовсе. Не то что не поладил — не показался Борису, и на поди. Так в приказе и засел.

— Так почему бы ему противу меня быть? С боярами заодно?

— Разно бывает. Чужая душа — потемки.

— Да и своя не лучше. Похоже, оклеветали дьяка. Под руку в недобрый час подвернулся.

— Ваше королевское величество, свадебное посольство выехало из Москвы. По всей вероятности, где-то-через месяц оно будет здесь.

— Но, насколько я понимаю, гонец приехал много раньше?

— О, да. Он только удостоверился в том, что поезд покинул пределы Москвы, и гнал во весь опор верхом, а это значительно сокращает время.

— Кто же возглавил посольство и будет представлять на обручении московского царя? Достаточно ли знатная особа?

— О знатности здесь трудно говорить, но это крупнейший дипломат московитов. Он начал свою деятельность около десяти лет назад. Может быть, ваше величество даже запомнили его имя — Афанасий Власьев. По чину нынешнему — думный дьяк.

— Я мог его запомнить?

— Только не по первой его поездке к императору Рудольфу II. Тогда Власьев входил лишь в посольство думного дворянина Вельяминова.

— Император хлопотал о привлечении московитов к войне против турок.

— Совершенно верно, ваше величество. Но при всем при том, что Власьеву отводилась второстепенная роль, дьяк очень ловко сумел перехватить инициативу в свои руки и вполне удовлетворить Бориса Годунова, потому что сразу по возвращении в Москву он получил руководство Посольским приказом.