Кровью омытые. Борис и Глеб

— И я тако же мыслю.

Князь хотел сказать тиуну, что Ольгица нравится ему, да не решился, ну-тко истолкует с обидой. Но тут Свенельд заметил:

— Ты, княже, невесту не упусти, проси у великого князя совета, да и свадьбу справим на всю землю Русскую. Как, Матвей?

Тиун плечами пожал:

— Воля молодых.

— Вот и так сказываю, не опоздать бы. А то гляди, князь Борис, невеста как та птаха, будто изловил ее, а она из рук выпорхнула. — Свенельд бороду погладил. — На мне поучись, Борис, вишь, поныне бобылем живу. А все оттого, что долго приглядывался, выбирал, очи на всех девок косил, а своей, перед носом, не углядел.

Тиун разговор перевел:

— В трапезную пора, Матрена ворчать будет.

Свенельд ладони потер, воздух нюхнул:

— Истино, старик, носом чую, щами запахло.

— Только ли? — засомневался тиун. — Ноне выделил Матрене бок поросячий да грибков сушеных, обещала жарить.

— А мы и проверим. — Свенельд первым двинулся в трапезную.

Тихий городок Муром — дремотный, никто на его покой не замахивается, и живут здесь обособленно, каждый своим домом, в гости не хаживают и о здоровье не справляются. Ремесленным людом муромчане не славились, разве что скорнячной слободой, где проживали усмошвецы, мявшие кожи в таком множестве, что их хватало не только на весь Ростово-Суздальский край, но и закупать их являлись торговые гости из разных земель. Гордились муромчане своей пушниной, мех оставался прочным не един год.

А еще похвалялся люд муромский хлебами. Родил он обильный на лесных полянах вокруг города, и за зерном приезжали в Муром поморяне из Белоозера. На муромском торгу самое дешевое масло, в каждом дворе муромском по целому стаду держали. На зорьке, когда пастухи собирали коров, созывая их игрой на дудочках, щелкали бичами, рев и мычание оглашали город. И уже первые коровы паслись в пойме Оки, последние только-только покидали город.

Муромский посадник, боярин Горясер, с первых дней приезда Глеба в Муром жаловался:

— Богаты муромчане, да дань силой берёшь. Особливо с народа муромы. Тех, пока на правеже не продержишь, толку нет…

В первый год намерился Глеб объехать свое княжество, да не собрался, а в это лето решился. В феврале, едва пахнуло первым теплом, собрался в дорогу. Его пытались отговорить, пугали метелями, какие нередко бывали в конце зимы, Глеб на своем настоял.

В дорогу отправились малым поездом, из трех саней. Часть груза переложили на вьючных лошадей. С князем отправился десяток гридней с боярином Горясером. Его Глеб взял потому, как боярин уразумел язык племени муромы, а еще хотел ближе присмотреться к Горясеру, чем не приглянулся он Илье Муромчанину?

Объезд князь с боярином решили начать с поездки вверх по Оке до слияния с Клязьмой и по кругу, через Боголюбово и Владимир спуститься к коломенскому укреплению, чтобы оттуда вернуться в Муром. Путь верст в семьсот намечали проделать в месяц, коли погода не задержит, а поскольку еды и зерна на все дни не запасешься, решили пополнять его в дороге.

В повары боярин Горясер взял холопа из торков, у которого даже имени не имелось, и все звали его Торчином.

Был Торчин роста малого, толстый, с лицом сальным, на котором едва проглядывались щелочки глаз. Говорил он редко, а когда смеялся, то из его горла вырывался клекот. Умение Торчина стряпать Глеб оценил на стоянках.

В первые дни часто встречались русские деревни в две-три избы, реже села в несколько десятков домиков с малой рубленой церковью, где и попов-то не водилось, а службу правили редко наезжавшие священники.

Приезду князя с боярином смерды не радовались, но угощали щедро и спать укладывали в тепле, на полатях. Иное, когда пошли поселки муромы, здесь Глебу с боярином гридни ставили шатер, потому как не имелось у них в избах полатей и спали муромы на меховых подстилках, разбросанных по избе.

Глеб зазывал в шатер старейшин, спрашивал, отчего дань скрывают, недоимки за два года скопились, но внятного ответа не получал, и Горясер безнадежно махал рукой:

— Не старайся, князь, такой народец на правеже только и откроет рот.

Но еще хуже, когда Глеб заводил разговор о идолопоклонничестве. Сердился князь, говорил: вас крестили, а вы в язычестве упорствуете.

Старейшины делали вид, что не понимают, и пожимали плечами. Горясер и так и этак растолковывал им слова князя, наконец говорил зло:

— Инородцы, одним словом.

Объезжая княжество, Глеб радовался погоде.

— Вишь, — говорил он Горясеру, — ты метелью пугал.

— Погоди, князь, еще не конец пути.

И когда из Боголюбова выехали, боярин на небо посмотрел, заметил:

— Воротимся, князь, в город, быть ненастью.

— Откуда, небо чистое, — возразил Глеб. — Это с того облачка? — Он указал на кучерявую тучку, появившуюся далеко на западе. — Ее испугался, боярин?

— Метель будет, князь, — упрямо повторил Горясер, — но коль не согласен, воля твоя.

Боголюбове Глебу напомнило Вышгород: и людом маловат, и строились боголюбцы вольготно, как и вышгородцы, и даже Боголюбово от Владимира на расстоянии, как Вышгород от Киева…

Непогода ждать не заставила. С обеда надвинулись белесые тучи, ветер усилился, принес первые снежинки.

Свернули к ельнику. Гридни нарубили еловых лап, уложили настилом, тут же разгребли снег для княжеского шатра, а все место огородила так, чтоб не занесло. К сеням привязали лошадей, укрыли их попонами. И едва успели, как повалил снег, завьюжило.

— Дорогу занесет, — сокрушались гридни.

— Недельку покрутит!

— Еды бы хватило да овса коням…

Метель унялась на третий день. Проглянуло солнце, и небо прояснилось.

— Ну, боярин, пора и в путь.

Гридни загомонили, взялись за лопаты, расчистили дорогу, пока из ельника выбрались. Первое время кони шли весело, но вскоре устали. Подчас снег доходил им до груди, и сани, казалось, плыли, и тогда гридни снова брались за лопаты…

В Муром добрались только в середине апреля-пролетника, когда началась капель и на выгреве снег оседал.

Объездом княжества Глеб остался доволен, край Муромский богатый и на хлеб, и на пушнину, и борти нередкие. Будет чем торг вести…

Час поздний, но Глеб не спит. На душе тревожно, и мысли кочуют. По здорову ли отец, великий князь Владимир Святославович, не стряслось ли чего с братом Борисом?

Спустил Глеб ноги с лавки, на какой лежал, окликнул отрока, спавшего у двери:

— Вздуй огня.

Отрок зажег свечу и тут же снова умостился на тулупе, и едва прикоснулся головой к подушке, тут же засопел.

Глеб смотрел на стену, где качались причудливые тени.

Вспомнил, как они с Борисом любили наблюдать за тенями, находили в них все, чего хотели.

Отрок у двери захрапел, и Глеб собрался его разбудить, но передумал. Мысли князя перебросились в то лето, когда он жил в Берестове, то было его детство, и здесь, в Муроме, он даже помыслить не смел, что и сейчас не ушел далеко от того возраста…

Предславу вспомнил, там, в Берестове, она заменяла Глебу мать. Иногда князю хотелось, чтобы мать оказалась с ним рядом, почувствовать ее руку… Но и прежде, когда мать была жива, она любила сыновей царственной любовью, холодной и чуть надменной. Видимо, такой мать сделали мраморные дворцы Константинополя…

За два года, что Глеб в Муроме, всякое случалось. Пока был жив воевода Илья, князь чувствовал себя уверенным, потому как было кому его наставлять, упредить от неверного поступка. Теперь Глебу приходилось решать все самому. В поездке по Муромскому краю к Горясеру как ни старался, так и не присмотрелся. Скрытен боярин, и не понять, по-доброму ли он к князю, со злом? Но отчего со злом? Будто Глеб ему зла не творил?

В дальней дороге сказывал Горясер о дружбе с Блудом, но с каких времен, промолчал, да Глеб и не допытывался, да и к чему?

В зимнюю пору лес тихий и грустный. Ужли стыдится своей обнаженности или тепла дожидается? Тогда оденется он в листву и запоет, зазвенит многими голосами.