Щель обетованья

17.2. Сегодня наблюдал душераздирающие сцены собачьей любви: у нашей Клеопатры течка, и ее с утра сторожит у подъезда пушистенький пуделек беспородный. Уж он ее и туда лижет, и сюда, и вся она к нему тянется, хвостом дрожит, а я, гад, шикаю на него, отгоняю, и других собак тоже, он боится, отскакивает. А она потянется к нему, потянется, но видит, что он все шарахается, и разочаровывается, отворачивается, потом и сама злобным лаем гонит. А мне всех жалко, но ответственность перед новой жизнью, как и Мише, брать неохота. Наблюдать, конечно, интересно, вот так и литература "наблюдателей жизни" – интересно, но интерес какой-то этнографический. Мама нашла письмо, первое, которое мы написали из Вены. Ровно 17 лет назад. Жена читала с влажными глазами, а как дошла до приветов тем, кого уже нет, совсем расплакалась. 16.2.78 Дорогие Мария Наумовна и Исаак Ефимович! Вот мы и в Вене. Просто не верится, что мы уже не в России. Не успели опомниться. В самолете все было в лучшем виде. Нас потрясающе накормили, дали подносик каждому, там была курица, закуска, кофе, печенье.В общем, вдруг ощутили себя господами, а не товарищами. Нас обслуживали советские стюардессы. С нами вместе летели молодые 30-летние ребята, они почти все собирались в Америку. Когда мы прилетели, нас встречала девушка представитель Израильск. организации Сохнут, группа наша сразу разделилась, процентов 70 летело в Америку и только 30 – в Израиль. Попросили отдать визы. Потом нас всех посадили в маленький автобус и охраняя повезли в гостиницу. В гостинице вся обслуга израильская, кормят тут потрясающе вкусно и сытно. Вчера, когда мы приехали, нас сразу же покормили обедом, потом в 18.30 был ужин. На ужин дали очень вкусный салат из помидор и болгарского перца. Поселили нас в одну комнату с одной женщиной и девочкой 13 лет. Женщина очень приятная, она в Москве работала переводчицей англ. яз. Я только сейчас начинаю приходить в себя, нас может быть отправят в пятницу утром или в понедельник. Нам разрешили бесплатный разговор с Москвой и телеграмму в Израиль. К сожалению погулять по Вене не удастся, как мы и предполагали. Гулять здесь тоже, в общем, негде, ходим по гостинице, она большая, напоминает большую больницу. Очень чисто. Погода в Вене получше чем в Москве, вчера, когда прилетели был 0 градусов. Снег. Рыбу вы положили зря, она не кошерная и вносить в столовую ее нельзя. О, ля-ля! Да, весь наш груз, который мы сдавали за сутки и то, что мы взяли в ручную кладь летит с нами в Израиль. С собой отдельно в сеточку надо взять полотенце, зуб. щетку, мыло, халат, тапки, это затем чтобы потом не рыться в вещах, не искать, еду никакую брать с собой не надо. Да, мы тут едим израильские апельсины. В общем, все ничего, скорее бы в Израиль. Здесь есть телевизор, спорт. комната с теннисным столом, комната для чтения, вся литература, отражающая жизнь Израиля. Здесь есть на этаже душ и умывальная комната. Да, мы попробуем послать посылки – Вам и Зусу. Ну вот и все наши новости. Вчера мы ужасно нервничали, а сегодня уже вроде все успокоилось. В пятницу вечером будут зажигать свечи. Дорогие свекры, я обязуюсь писать Вам каждую неделю, т.к. понимаю все Ваши переживания. Только теперь я начинаю понимать насколько скудно мы были обо всем информированы, поэтому постараюсь, чтобы Вы обо всем имели верное представление. Илюша бегает по этажам, благо здесь длинные коридоры и много лестниц. (Илюшиной рукой) Мы летели на самолете. Кагда мы летели на самолет. Нам дали поднос с закуску и кофе. С самолето был видно деревушку. Когда мы приедем в холон я буду писать. Илья Вот такие дела. Пишите нам тоже почаще, задавайте вопросы. Не нервничайте; держались Вы молодцом. Я буду Вам подробно описывать нашу жизнь. Всем, кто будет звонить, большой привет. Оставляю место для Наума. Целую Вас крепко. Будте здоровы. Не забудте отправить нам лекарство в коробочке, самовар и мои лаки. Дорогие мои! Это дело стоило затеять хотя бы из-за тех ощущений вкушения запретного плода, о котором столько думал и трусил. Когда я вышел из самолета, увидел немецкое небо, немецкие буквы и спокойно переговаривающихся австрийцев, окрыляющее чувство свершившегося чуда закружило голову. И именно в этот момент я почувствовал, какой жалкой низостью раболепной, трусливой души были все страхи, "философии", "объяснения" о том, что "везде все одинаково". Пусть даже так, но мы можем быть разными. В самолете подобралась приятная компания. Со многими познакомился и даже успел подружиться. Передай Игорьку, что Каток оказался малый весьма практичный и ловкий, Лене до него далеко. Как-то осел Леня, потерял энергию. В аэропорту мы разделились: 30 проц. в Израиль, остальные – "прямо". "Прямиков" никто не встретил из Хаяса, всех встречал представитель Сохнута. "Прямики" испугались, что их "затащат" в Израиль, сбились в кучу и (неразборчиво)… ать визы. Потом все-таки отдали. Сцена была противная. Потом нас посадили на автобус и повезли в замок. Дорога гладкая, как стекло, рыжие весенние перелески, талый снег, гнезда в голых ветвях. В Австрии наступает весна. От аэропорта до замка австрийские полицейские с автоматами. Короткие стволы, немецкие лица. Начинаешь понимать, что израильтянин – это серьезно. В замке решетки, охрана, высокий забор. Обидно быть рядом с Великой Веной и не иметь возможности выйти погулять, тем более, что знаешь, что "прямики" гуляют сейчас по площадям, ходят в театр, кино, вообще что хотят то и делают. Но что делать. Есть вещи и поважнее. Еще один недостаток: в одной комнате несколько семей. Отдыхаем. В библиотеке все, что крупицами попадает в Москву – читай – не хочу! Телевизор. Вчера был бой Мохаммеда Али со Спинксом, хорошие мультики, пошловатые фильмы. Показывали израильский фильм Калика. Фильм из пантомимических новелл в исполнении Веденского. Смотрел с большим интересом. Неплохо. Борис Михайлович звонил вчера, ждут. Все просьбы я выполнил, всем большой привет. Целую вас, тебя мама, и тебя, папа. Все будет хорошо. Наум Да, чуть не забыл! Что здесь совершенно сказочно, это жратуха. Я никогда (неразборчиво)… такую вкуснятину. Свежие овощи, апельсины, грибы, очень вкусное мясо, картошка, твороги с чесноком и без, пирожные, и совершенно непонятные но очень вкусные супы. Так вкусно, что все время жрать хочется. 17.2.78

19.2. Вчера в 12 примчался взмыленный И. Драил свою новую квартиру, случайно закрыл дверь – ключ внутри. Пришлось отвезти его домой за другими ключами. Все время истерически хохотал. Просто безостановочно. Я ему, в стиле Берчика: – Эта квартира совсем тебя доконала. И тут у нас начались просто судороги смеха. В этих судорогах мы выкатились на улицу, пугая тихих евреев, идущих в синагогу на дневную молитву. Гольдштейн подметил в "Катилине" Блока элементы "постмодерна", оргию эклектики. Заинтересовавшись, прочитал. Нечто восторженно несуразное. Тут тебе и "социальные противоречия", и "ветер новой эпохи", то бишь Христа, который еще не родился. Ну какой он, Катилина, "большевик", или революционер, просто авантюрист из разорившихся аристократов, публика шибутная и колоритная. А на дворе 18-ый год. Блок пытался вписаться в новый ландшафт. Малодушие под маской истомленности по священным безумиям… Историософское мление, мифопоэтическую игривость и прочее культуроложество не люблю. Хоть и сам грешен. Легкий хлеб. И к постмодерну, извиняюсь, никакого отношения это не имеет. Старый, милый декаданс, с его тягой к легендарным мерзавцам. Арт нуво. А постмодерн – это когда прикидывающийся идиотиком играет на свалке культур кубиками выброшенных поэтик, строя из них причудливо уродливые, потешные крепостицы. Где ты, Шварцбард?! Где ты, Гриншпан?! Где ты, Кенегиссер?

25.2. Инспектор с меня слез. Случайно, на пятый раз, урок вышел удачно. Ну и слава Богу. Ж., в учительской на большой перемене, торопливо запихивая бутерброд и запивая чаем, принесенным из дома, в цветном термосе: "Посмотри, посмотри на этих цилечек! На этих трясогузок! Посмотри, как они жопами трясут! Послушай, как орут! Не доебали, ну не доебали же!" Вечером у нас состоялась великая зустречь трех Александров (Бараш-Верник-Гольдштейн) и трех Ир (все жены – Иры). Опять мучался: везти – не везти Гольдштейна. Дать ему самому добираться – значит выставить его шекелей на 30 (субботний вечер) на такси, может он не так уж жаждет приехать, в то же время поехать за ним, а потом, соответственно, отвезти обратно – это оказывать царские почести, решит, что "подъезжаю". После воистину мучительных колебаний все же решил забрать его, ну и потом отвез. Вообще-то я очень хотел с ним подружиться, он умен и сведущ, с ним интересно было бы обсудить прочитанное, ума набраться. Кроме Тарасова и поговорить не с кем. Гольдштейн деликатен, что в нашем зоопарке совсем уж редкость. Я сам деликатен и легко раним. В общем, то ли эта наша деликатность была виною, но мы оказались лишены непринужденности, даруемой независимостью: он все боялся, что мне что-то из-под него нужно, может приставать стану, чтоб он статью обо мне написал, а меня его настороженная застенчивость тоже несколько раздражала, целку из себя строит, и жену чего-то не показывает (и на этот раз не взял на сборище). В общем, обстановка была несколько скованной, только Верник "шумел" во главе стола. Мы с ним пили водку, супруга наша, "блондинка", как он ее величает, поддерживала, да еще Ира его пила бренди, Гольдштейн деликатно лакал винцо, Бараш было начал с водки, но быстро отстал, а его Ира, рыжая длинноволосая дива, только символически пригубила. Посреди пьянки позвонила супруга Гольдштейна (Верник поморщился: "уже зовет!"), а моя – обратила внимание, что он все время смотрел на часы. Бараш (он сильно и как-то внезапно поседел, развод повлиял?) рыгал юмором: "из ворюг в греки", "небогатое наше Гило", "сказка о рыбаке и Ривке", миловался с подружкой: за ручку держал, гладил, волосы на палец накручивал. Верник настойчиво объяснял Гольдштейну, какой хороший поэт Чичибабин и как важно про него написать, а потом пошли пьяные излияния про "глыбищу Бродского", и даже "глыбищу Пушкина" (признак того, что говорить не о чем), и кто под кого "канает". Супруга попробовала завести светскую беседу: – А вы пойдете на Биренбойма? – 451 градус по Биренбойму, – тут же отрыгнул Бараш. – Вот на Биренбойма, понимаш, у нас жабки не квакают, – сказал Верник. А ты запаяйся! – ласково рявкнул он на залаявшую Клепу. Только Верник догадался фотоаппарат принести для увековечивания, но в аппарате том один кадр остался. Ко всему я еще запел. "Где-то на поляне конь танцует пьяный." Бараш тут же: – Конь ты мой опавший! Особенно над этим, "конь ты мой опавший", мы жутко ржали.