Чаша цикуты. Сократ

Он, Сократ, опасен для тех, кто отравил Фидия, потому что приблизился к раскрытию преступления. Это может быть основанием для его убийства, которое, если бы Демарху всё удалось, было бы обставлено так, будто он, Сократ, подвергся разбойному нападению, ограблению и убит. А что сталось бы с Софоклом? Пришлось бы, наверное, убить и Софокла...

Другой повод для убийства — навредить Периклу. В чём состоял бы этот вред? А вот в чём: он убил Фидия, он убил Сократа, он убил Софокла. Каким же образом два последних убийства были бы приписаны Периклу?..

Сократ упорно думал об этом, когда в наос вошла жрица Арсиноя и, увидев Сократа, спросила:

   — Ты хочешь увидеть место, где прорицает Пифия?

   — Да! — горячо ответил Сократ. — Очень хочу.

   — Тогда следуй за мной, — улыбнулась жрица. — Молчи и следуй за мной.

На несколько мгновений они задержались у статуи Аполлона. Солнце, висящее над Парнасом, ударяло в неё пучком золотых, искрящихся лучей. Столь же яркое отражение статуи светилось в чёрном, политом маслом мраморе пола. Сквозь солнечные ниши, в которые заглядывали лавр и плющ, доносился звенящий гомон Кастальского ключа, пересвист дроздов и синиц. Воздух в храме был наполнен ароматами масел и трав. Аполлон был прекрасен, светел и горд. Глаза его, словно отражая цвет лавровых листьев, отливали зеленью. Его лёгкий плащ, удерживаясь лишь на шее и руке, походил на золотое крыло. И сам он почти летел — так изящен и лёгок был его стан. А венок на златокудрой голове был сплетен из живых цветов.

   — Теперь туда, — сказала Арсиноя.

Они обошли статую Аполлона и стали спускаться по широкой полутёмной лестнице навстречу дневному свету, который проникал в самом низу сквозь боковую дверь. Лестница закончилась. Они оказались как бы в перистиле, внутреннем дворике, который был окружён не колоннами, а высокой каменной стеной с мелкорешётчатым навесом. Дворик разделяла от угла до угла узкая и глубокая скальная щель, из которой медленно поднимался пар. Справа от входа в перистиль, в неглубоком бассейне, выдолбленном в скале, стояла тихая прозрачная вода. За щелью у противоположной стены перистиля рос лавр, по-молодому роскошный и зелёный, хотя кора на его толстом стволе, грубая и корявая, говорила о другом — о том, что если он и не сама Дафна, превращённая Аполлоном в лавр, то ровесник Дафны, прорицающий из себя Бог...

В центре дворика, над рассекающей его щелью, стоял бронзовый треножник — место для Пифии.

   — Ты можешь подойти и прикоснуться к нему, — сказал Арсиноя Сократу — Это место под небом, на земле, над бездной. Это тот самый треножник, которым пытался овладеть Геракл [102]. Его бронза давно стала зелёной, как лавр. Теперь спроси, о чём хочешь, — разрешила Арсиноя.

—Я хочу спросить об этой воде, — указал Сократ рукой на бассейн, — об этом источнике. Это и есть источник Коссотиды, в котором живёт дух божества?

   — Из этого лавра и из этого источника дух божества переходит в Пифию, когда она, съедая лист лавра, запивает его водой Коссотиды, — ответила Арсиноя. — Дух божества парализует личную волю Пифии. И как флейта издаёт музыку флейтиста, так Пифия изрекает предсказания божества.

   — А что за пар над щелью? — спросил Сократ.

   — Это дыхание подземной тьмы, которое соединяется здесь с дыханием солнца. Царство мёртвых соединяется с царством живых и рождает истины прошлого и будущего. Эти истины опьяняют и изрекают себя голосом Пифии.

   — Сколько лет Пифии?— спросил Сократ.

   — Она молода и красива, — улыбнулась в ответ Арсиноя.

   — С ней можно поговорить, как с тобой?

   — Нет, — сказала жрица. — Нет.

   — Почему?

   — Всякое общение с людьми усиливает в ней то, что сопротивляется духу божества.

   — Что это?

   — Желания плоти и мысли о них, — ответила жрица, подняв руку, чтобы упредить очередной вопрос Сократа. — Теперь я задам тебе несколько вопросов, — сказал она. — Нас слышат лавр, вода, бездна и небо, а значит, слышит Аполлон. Своим рождением и призванием ты посвящён Аполлону, Сократ. И потому твои ответы должны быть полными, — она не сказала «правдивыми», чтобы пощадить самолюбие Сократа. — Ты понял?

   — Да, — ответил Сократ.

   — Теперь скажи, почему на копье, которое показал мне твой слуга Хромон, вернее на наконечнике копья, написано имя Перикла?

   — Хромон — слуга Перикла.

   — Я не спрашиваю, почему слуга Перикла служит тебе и Софоклу. Я спрошу о другом: для Перикла ли ты хочешь получить ответ на вопрос, доживёт ли человек, подносящий в дар храму золотой браслет, до победы в предстоящей войне Афин и Пелопоннеса?

   — Да, для Перикла, — ответил Сократ.

   — А золотую кружку дала тебе Аспазия? Она, а не Перикл хочет знать, кто победит в предстоящей войне?

   — Она. Но и я тоже. И все другие афиняне.

   — Пусть. Теперь скажи мне, почему на вашей повозке сделан краской знак об уплате за въезд в Платею.

   — Мы были в Платее.

   — В ту ночь, когда в Платею вошли фиванцы?

   — В ту самую ночь.

   — Но вы не были в Фивах, вы добрались в Дельфы приморской дорогой.

   — Да, это так.

   — И стало быть, вы не знаете, что случилось потом.

   — О чём ты?

   — Не задавай вопросов, — напомнила Арсиноя. — Я и так тебе всё расскажу. Всё, о чём тебе следует знать. После того как вы покинули Платею, — продолжала она, — произошло самое важное: платейцы вернулись в город с полей и имений, заперли все городские ворота и убили фиванских заложников.

   — Я об этом знаю.

   — Не перебивай! — потребовала Арсиноя. — Я знаю, о чём ты знаешь. Я знаю также то, о чём ты не знаешь. Платейцы, убив заложников, послали в Афины нового гонца. В ответ Афины прислали в Платею отряд гоплитов, привезли съестные припасы и удалили из города неспособных носить оружие — женщин и детей. Платея готова к войне. Афины приказали хватать всех находящихся в Аттике беотийцев. Беотийцы хватают афинян. И вот через Беотию вам нельзя вернуться в Аттику, потому что беотийцы вас арестуют и сделают заложниками. Ты это знаешь?

   — Теперь знаю, — ответил Сократ.

   — Перикл стар и болезнен. Аспазия молода и здорова. Сын клевещет на Перикла. В тюрьме отравлен Фидий, и в этом винят Перикла. Перикл опасается войны со Спартой и не хочет её начинать. Его обвиняют в малодушии, Афины полнятся самыми неблагоприятными для него слухами: об Аспазии, о жене сына, об опустошении казны, о тайном сговоре с Архидамом, царём Спарты. Народ жаждет войны и побед, Перикл — мира. Народ полон отваги, Перикл — благоразумия. Так ли это?

   — Так, Арсиноя, — ответил Сократ, дивясь тому, сколь многое известно жрице.

   — Спарта жаждет отмщения за свою духовную нищету, за свою грубость и дикость. Мстительность, пока она жива, сильнее благоразумия. Нищие духом побеждают благородных, дикость разрушает гармонию. Согласен ли ты с этим, Сократ?

   — Согласен.

   — И вот выводы. Первый: афиняне, жаждущие войны, изберут себе другого защитника и стратега. Второй: война будет долгой и тяжёлой для Афин. Два этих обстоятельства окончательно подкосят здоровье Перикла, он не захочет жить, и боги пожалеют его. Третий вывод: спартанцы войдут в Афины, но Афины в конце концов победят, потому что и зверь возвращается в своё смрадное логово, и мудрые собираются с силами.

   — Это пророчество, Арсиноя? — всё более изумляясь, спросил Сократ.

   — Нет. Пророчество ты получишь завтра. Сказанное мной — лишь предположение. Пророчество лучше предположения, потому что оно идёт от Бога. Но и разумное предположение ценно тем, что строится на предшествующих откровениях божественного духа.

   — Это так, — согласился Сократ, допуская, что не только жрица, но даже простой смертный может быть пророком в прорицалище Аполлона.

   — Теперь иди, — сказала Арсиноя. — Но завтра с восходом солнца будь здесь. И не забудь дары Перикла и Аспазии. Оставишь их на камне, а вопросы твои я помню. Я вижу в твоих глазах ещё один вопрос. Разрешаю: спроси.