Суровые дни. Книга 1

Пять тысяч лошадей… Как их собрать, если положение народа такое, что хуже не придумаешь? С каким предложением выйти к людям, ожидающим с самого утра? Мнений высказывали много, но общего не было.

— Вот вы, Борджак-бай, тревогу бьете, — говорил сердар Аннатувак, обращаясь к плотному человеку с чистым, холеным лицом, — считаете, что мы, спасаясь от комаров, в муравьиную кучу лезем…

— Да, считаю! — важно кивнул Борджак-бай. — Трудно жить, враждуя с государством!

— Это так. Но разве легко гнуть спину перед каждым выродком? Сами видите, бай, каждый встречный житья нам не дает — вчера подать собрали, сегодня лошадей требуют. Один аллах знает, что падет на наши головы завтра. Будет ли когда-нибудь конец этому произволу? Или так и станем сидеть, положась на милость шаха?

— Кто ж вас заставляет сидеть! — ответил Борджак-бай. — Собирайте войско, идите против кизылбашей! Только у кого мы завтра пойдем искать покровительства? Поклонимся в ноги хивинскому хану? Или у эмира Бухары полу халата целовать будем? Чем они лучше Феттаха?

Борджак-баю ответил Махтумкули:

— Вы правильно говорите, бай, — бухарский эмир и хивинский хан не лучше иранского шаха. И в Хиве, и в Бухаре наши братья захлебываются в крови. Но давайте говорить откровенно: кто виноват в этом? Конечно, прежде всего, мы сами, аксакалы. Враг по существу уже идет на пас с обнаженным мечом, но даже сейчас мы не объединены. Как же не осуждать себя? Распри и вражда — вот что губит нас! И до тех пор, пока мы не объединимся, нас будут терзать и кизылбаши, и хивинцы, и бухарцы, и афганцы. Вот смотрите! — поэт поднял руку с растопыренными пальцами. — Я сжимаю кулак. Видите, как вместе соединяются пальцы? Если отрезать хоть один из них, кулак станет слабее. Одним пальцем ущипнуть нельзя, не только саблю держать! У нас каждый сам по себе. Если все туркмены — ёмут или гоклен, сарык или салор, эрсаринец или алили — будут действовать в согласии, нас не испугает никакой враг. Надо заботиться о народе. Или, стоя друг за друга, самим защищать себя, или присягнуть такому государству, которое сможет защитить наш народ и наши земли. Другого выхода нет.

Не успел Махтумкули произнести последние слова, как Адна-сердар злобно процедил:

— Опять о том же Аждархане? [75]

Борджак-бай, перебирая четки из слоновой кости, понимающе поддакнул:

— Чем соединить свой дастархан с гяуром [76], я лучше предпочту умереть с голоду!

Поддержал и Эмин-ахун:

— С привычным врагом и биться легче. Кизылбаши в тысячу раз лучше, чем русские! Как-никак, а все ж мусульмане…

Перман, сидящий возле порога, не сдержавшись, выкрикнул:

— А разве не от кизылбашей черные круги у нас под глазами, ахун-ага?

Эмин-ахун не удостоил его ответом, только бросил в его сторону презрительный взгляд.

Сердар Аннатувак сказал после минутного молчания:

— По-моему, шахир Махтумкули говорит верные слова. Пока мы не в состоянии защитить себя сами, нужно присягнуть такому государству, которое может оградить нас от бед. Весь народ живет мечтой о покое и мире. И по-моему, совсем не важно — гяуры ли, мусульмане ли, — только бы избавили нас от грабежей и войн. К тому же мы до сих пор никакого вреда от русских не видели, а свои мусульмане ежедневно предают огню и мечу наши селения. Думаю, будь во главе русских сам аджитмеджит [77], и то хуже теперешнего нашему народу не будет.

Сосед Пермана, черный, как жук, ёмут, крикнул:

— Если бы русские были коварны, азербайджанцы и лезгины не присягали бы Аждархану! Они тоже мусульмане, как и мы!

— Правильно, Нурджан! — согласился сердар Аннатувак. — Они тоже мусульмане, однако защиту ждут с той стороны, от русских. И поступают они так потому, что нет у них больше сил терпеть гнет кизылбашей. У кого повернется язык сказать, что они изменили вере?

— Не надо путать сюда веру, — сказал Махтумкули. — В мире много религий, но бог у людей — один. Неразумно осуждать правое дело только потому, что его делают люди другой веры. Мы знаем многих единоверцев, которые, забыв об аллахе, служат черному богу корысти. Но — сейчас спор не о том. Речь идет о благе народа и страны. Покой нужен всем. Подавляющее большинство кизылбашей также ненавидит распри и войны. Однако Иран — слабое и неупорядоченное государство. Каждый хаким считает здесь себя султаном, напяливает на голову корону и мутит воду. Хива и Бухара тоже не лучше. У Афганистана не осталось и половины прежней силы. Вот потому я и говорю, что нужно присягнуть более сильному государству.

Эмин-ахун закатился старческим кашлем, с трудом отдышался, вытер грязным платком глаза и рот.

— Ох, не знаю, — заговорил он. — Как бы не попасть в лапы орлу и не лишиться последнего.

— Лучше быть в лапах у орла, чем жить под крыльями воробья, который сам всего боится, — сказал Махтумкули.

От злости на морщинистом лбу ахуна показались крупные капли пота. Он ненавидяще посмотрел на поэта, но промолчал, опустив глаза. Некоторые, видя в каком глупом положении он оказался, прыснули в кулак.

Сердар Аннатувак, подняв голову, обвел присутствующих внимательным взглядом.

— Все эти разговоры — дело будущего, — сказал он. — Говорите, что станем делать сегодня. Хаким ждет нашего ответа.

Перман откликнулся первым:

— Я скажу, что делать, сердар-ага! Пусть каждый даст по своему состоянию! Вот у меня — единственный конь… Говорят: «Имеющий коня, имеет крылья». Но я завтра же отведу его, если прикажете!

Черный Нурджан хлопнул его по колену:

— Зачем завтра! Сейчас веди!

— Могу и сейчас, — погрустнев, сбавил тон Перман. — Пусть Борджак-бай и другие тоже отдадут хотя бы половину тех лошадей, что пасутся у них в степи. Тогда и шах будет спокоен и народ от лишних бед избавится.

Нурджан криво усмехнулся:

— От комаров спасемся и в муравьиную кучу не сядем…

Перман не успел еще осознать смысл этой реплики, как зашипел Борджак-бай, перекосившись и дергая щекой:

— Ты, джигит, в чужой тарелке горошин не считай! Скот мой, захочу — отдам, не захочу — никто не заставит.

— Не сердитесь на джигита, бай, — вмешался Аннатувак. — Когда мы выйдем к народу, думаю, народ скажет то же, что и он. Тревожные дни угрожают всем — и бедным и богатым. Если мы сейчас не поможем друг другу, то какая польза от того, что мы родичи, единоверцы? Вы говорите, скот — ваш. Это так, и ваша воля распоряжаться им. Но если завтра сюда придут кизылбаши, вы можете лишиться не только скота, но и самой жизни.

Холеное лицо Борджак-бая побледнело, на губах показалась пена.

— А я что говорю! — заорал он. — То же самое говорю! Не имей врагом государство, — оно может обрушить на тебя войско! Норы не найдем, чтобы спрятаться, разоримся вконец! Вот мои слова! А вы…

— Что — мы? — спокойно сказал сердар Аннатувак. — Мы говорим: или отдадим все, что имеем, и отведем от себя беду, или положимся на кривую саблю. Если вы знаете третий выход, — говорите, мы послушаем.

Прямота сердара Аннатувака была известна всем сидящим. Сердаром прозвал его народ за мужество и отвагу еще в те времена, в правление шаха Агамамеда, когда Аннатувак не раз брал в руки меч справедливости. Он душой болел за народ и опирался на него во всех своих решениях. И люди платили ему доверием, уважением и любовью. Вот почему не только Адна-сердар или Борджак-бай, но и такие высокопоставленные лица, как Ифтихар-хан, считали за лучшее советоваться с ним.

Адна-сердар и Борджак-бай, хотя и оказались сообщниками на совете, не питали друг к другу особого уважения. Если один говорил от имени всех гокленов, то второй, представитель одного из крупнейших ёмутских родов, выступал от имени всех ёмутов. В эти два племени входили большинство туркмен, подвластных Ирану. Остальные племена были малочисленны и разобщенны и в трудные дни искали защиту либо у гокленов, либо у ёмутов.