Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

   — Что ж, хорошо. Спасибо. А дальше что с подарком своим делать собираешься? Не в классах же учебных вешать, полагаю.

   — Я надеялся, государыня...

   — На меня, конечно. Что я прикажу их повесить в залах Зимнего дворца. Нет, друг мой, такого намерения у меня нет.

   — Не обязательно Зимнего, ваше величество.

   — Ты прав, дворцов достаточно — и тех, в которых я предпочитаю жить, и тех, в которых предпочитаю реже бывать. Итак, я должна решать судьбу твоего подарка. Что же, я думаю, им следует разделить участь первых трёх. Надо распорядиться, чтобы их отправили в Петергоф.

   — Но, ваше величество...

   — Ты, кажется, возражаешь, Иван Иванович? Поверь, я устала от препирательств с тобой. Кажется, я даже представлю ту комнату, где они будут мило смотреться — это может быть биллиардная.

   — Ваше величество, кто же будет в увлечении игрой замечать эти полотна?

   — Ты прав. Уже знаю! Там есть гостиная в бельэтаже. Тот, кому захочется остаться наедине с монастырками, легко сможет это сделать. Василий! Ты слышал? Отправь все эти четыре картины в Петергоф и распорядись. А тебе, Иван Иванович, мой приказ. Госпоже Алымовой в твоём доме делать нечего. Что это за мода такая — молоденькую девушку в доме старого холостяка селить. Не знаю, кому из вас двоих такая мысль в голову пришла, но чтобы я больше об этом не слышала. А пока прощай. Меня дела ждут.

   — Государыня, последний вопрос: вы не будете возражать, если я произведу Левицкого в советники Академии?

   — Конечно, нет. Он достойный художник. Прощай же.

Александр Ильич! Письма ваши от 2 марта до рук моих дошли, на которые ответствовать имею, что с сожалением вижу, что злодеи обширно распространились, и весьма опасаюсь, чтоб они не пробрались в Сибирь, также и в Екатеринбургское ведомство. Дела не суще меня веселят... Друга вашего Потёмкина весь город определяет быть подполковником в полку Преображенском. Весь город часто лжёт, но сей раз весь город я во лжи не оставлю. И вероятие есть, так тому и быть. Но спросишь, какая мне нужда писать к тебе сие? На что ответствую: для забавы. Есть ли б здесь был, не сказала б. Но прежде, нежели получите сие письмо, дело уже сделано будет. Так не замай же, я первая сама скажу.

Екатерина II — А.А. Бибикову.

15 марта 1774.

До конца не знала, соглашаться ли на Григория Александровича. Дела так повернулись — без сильной мужской руки никуда. Алексей Орлов от берегов наших далеко, да ещё и с немалой эскадрой. От всего семейства самой что ни на есть щедрой рукой откупилась, ему, буяну и смутьяну великому, виду не подала, что расстроились отношения наши. Над письмами сидишь, каждое слово выверяешь, чтобы подозрения какого не родилось. От него, голубчика, всего ждать можно. А так — всё угроза: Потёмкина быстро не скрутишь и в отваге не превзойдёшь.

На Евдокию, 1 марта, переехала во дворец и тут же за дела государственные. Посмеялась: где ж медовый-то месяц наш с тобой, Григорий Александрович? Соколом глянул: коли утром сумеешь встать, государыня, жить тебе два века, не стареть, год от года молодеть.

Не обманул, а всё что-то сердце защемило. Будто и ночи не было: за бумагами сидит. Некогда, мол, государыня, некогда, дела в полном запустении. Может, и не неглижируешь ты ими, а всё напору не хватает. Не сыскал Лёшка Орлов авантюрьеры? Не сыскал. Ищет, говоришь. Мне-то сказок не рассказывай. Натуру его подлую превзошёл. Какие там донесения по авантюрьере были? 16 июня — сколько уж месяцев прошло! — донесение, что вместе с Каролем Радзивиллом, польскими и французскими офицерами выехала из Венеции в Турцию, помощи у падишаха просить. Первую остановку в Рагузе сделала. Вперёд гонцов послала, сама в доме французского посла поселилась. Это надо же такое небрежение к государству Российскому!

Александра Ильича покойного тоже хвалить не стал. Верно, что маркиз Пугачёв — так, кажется, патриарх Фернейский его называть решил? — поначалу на Яик отступил. Так ведь там же стал и новыми частями пополняться. В мае занял ряд крепостей по Верхне-Яицкой линии и на Казань двинулся. Подожди, подожди, государыня, вот же, чёрным по белому, 23 июня через Каму переправился, по камским берегам сколько земель занял, Ижевский и Боткинский заводы без боя взял, а там 9 июля к Казани подошёл. Армия у него 20 тысяч человек достигла.

Так ведь на том всё и кончилось будто бы? Будто-то, государыня! Это сколько же дней между разбойниками и твоими войсками бой продолжался? С тринадцатого по восемнадцатое? Июля? Слов нет, потерял маркиз Пугачёв всю артиллерию, народу своего уложил видимо-невидимо, так ведь через Волгу переправился, на Московскую дорогу вышел. К обороне Нижнего Новгорода да и самой Москвы готовиться пришлось. Не правда разве? Вот он откуда, мир спешный с Турцией, не до жиру — быть бы живу.

Что все для него плохи, кроме него самого, понять можно. А Алексея Григорьевича, хоть и враждовал с ним, откуда Потёмкину знать? Правда о графе куда как горька. Любить не умел, жалеть не учился. Хуже, что преданности никогда не знал. Братца родного обходил не задумываясь. Дочку понесла — знал, чьё дитя. По дням рассчитать не трудно. А как называть, сразу отмахнулся: пусть Григорьевной будет — чего там Грише лишнее знать! Над именем посмеялся: Наталья! У вас, мол, к нему тяга какая. Говорю: Наталья Кирилловна — родительница Великого государя, Наталья царевна — сестрица его любимая, ещё одна Наталья — дочка, внучка — тоже царевича Алексея Петровича дитя [13]. На меня посмотрел: глаза бешеные, весёлые. А что, государыня, может, кстати и Наталью Демьяновну вспомнить, Разумиху, Алексея Григорьевича графа Разумовского родительницу? Ту, что в понёве [14] да черевичках, навозом замызганных, государыня покойная Елизавета Петровна прямо во дворец потребовала? И её, дескать, почтить надо, царственную даму.

И всё-таки не прав Гриша оказался. Не дали маркизу Пугачёву правительственные войска к Москве двинуться — путь перегородили. Как он тогда со всеми своими разбойниками к Дону рванулся! Вёрст, сказывали, тысячу с лишним отмахал. Тут уж новая литания. 20 июля Курмыш занял, 27 июля Саранск, а 1 августа и Пензу. Думала, папа сам захочет конец разбойнику положить. Словом об отъезде не обмолвился, не то что когда к Бендерам рвался.

Полковник Михельсон донесение прислал: не менее пятнадцати тысяч разбойников опять собралось. С таким сбродом что за диво, что 6 августа и Саратов заняли, а спустя пять дней и Камышин. Настояла бы, чтоб папа туда отправился, только снова донесение пришло — не от графа Алексея Орлова, а что к нему, герою Чесменскому, командующему русским флотом на Средиземном море, авантюрьера личное письмо отправила, а в письме том ни много ни мало послание к русским морякам от «принцессы Елизаветы».

Обнаглела так обнаглела!.. Только почему Алексей Григорьевич о корреспонденции такой соблазнительной ни словом не обмолвился? Что с посланием делать решил? Промолчать? Или, наоборот, обнародовать? На сторону авантюрьеры встать? Голова раскалывается, но ведь и папе во всём признаваться нельзя. Не такой он человек — сразу поняла. Не такой. Ему в победителях только ходить, около могучей монархини процветать. Забот себе лишних искать не станет, жизнью и вовсе не рискнёт.

Каждого донесения о разбойнике как ждала! Нарочного объявят — сердце замирает. К Царицыну 21 августа Пугачёв подошёл, да на счастье стоявшие в городе казаки отказались к нему примкнуть. Если попервоначалу и хотели, тут о близких правительственных частях дознались — поопаситься решили. Разбойник так и понял — на следующий день к Чёрному Яру отправился, чтобы до Яицкого городка добраться, на зиму там стать.

Вот только как могло случиться, что авантюрьера в тот самый день письмо турецкому султану и его первому визирю отправила? Просила их «братцу» своему Емельке Пугачёву привет передать да ещё ему же и содействие всяческое оказать. Папа тут же отозвался: вот о чём, Катя, думать надобно, над чем голову ломать: откуда бы авантюрьере все подробности действий разбойника известны, откуда связь такая? Попробуй от Царицына до Рагузы доберись, дорогу найди. Тут тебе и степи, тут тебе и море, границ государственных не счесть. Помогают, выходит, авантюрьере, крепко помогают. Спросила: о Кароле Радзивилле думает? Рассмеялся: куда ему, вельможному пану! Хорохориться он, может, и горазд, а дело делать ума не хватит. Нет, Катя, здесь о дворах европейских скорее думать приходится, у кого и деньги, и агенты по всей Европе, и расчёт государственный.